За рубежом и на Москве

Яглин въехал в Париж вечером того же дня. Теперь он чувствовал себя значительно крепче, что, по всей вероятности, можно было объяснить некоторым подъемом нервной энергии.

И действительно, въезда в Париж он ждал с нетерпением. Что-то внутри него говорило, что здесь он скорее, чем где-либо в другом месте Франции, узнает что-нибудь об Элеоноре, если не найдет ее самой.

Не менее его на Париж возлагали надежды и Прокофьич с Баптистом.

– Париз ведь – то же, что Москва, – сказал первый. – Здесь скорее узнаешь, что в каждом углу царства здешнего делается.

А Баптист к этому добавил:

– Уж я все норы и дыры в Париже обыщу, а что-нибудь да узнаю.

Поэтому Яглин, чтобы дать себе некоторую свободу действий, решил со следующего же дня приступить к исполнению своих обязанностей. Когда он явился к Потемкину, то посланник был этим очень доволен.

– Ну, это зело добро! – сказал он. – Теперь у нас два толмача будет. Да ты и все дела знаешь.

И он Яглина тотчас же засадил за разборку и проверку посольских бумаг.

Яглин сидел целый день, не разгибая спины, и это немного отвлекло его мысли от Элеоноры. Но когда поздно ночью он ушел к себе, то прежние думы опять овладели им, и он только на рассвете уснул тяжелым сном.

На другой день рано утром Баптист исчез из дома и вернулся лишь поздно ночью. Яглин ничего не сказал ему, а только вопросительно взглянул на него. В ответ тот лишь пожал плечами.

В этот же день рано утром в посольство прибыли королевский метрдотель и повара, чтобы готовить для русских.

Любивший вкусно поесть, Прокофьич все время торчал на кухне и только мешал готовившим поварам. Его даже приходилось гнать оттуда, и он с горя, пожалуй, опять напился бы, если бы Потемкин отпустил его со двора. Но так как в посольстве работы было много, то Прокофьич все время был с посланниками.

Баптист же и следующие два дня пропадал безрезультатно. Лишь на четвертый день его лицо изобразило как будто что-то особенное.

– Напал на след? – спросил его Яглин.

– Как будто бы напал, – ответил тот. – Хотя, наверное, трудно что-нибудь определенное сказать.

Яглин стал было расспрашивать, но Баптист, боявшийся возбуждать в молодом человеке напрасные надежды, никаких подробностей ему не рассказал.

Но на следующий день он опять пропал и домой вернулся лишь на другой день утром.

– Есть следы, – лаконично сказал он. – Есть здесь один кабачок под вывеской «Голубой олень». Посещают его только солдаты да матросы с их подругами. Вчера вечером я сидел там за кружкой вина и смотрел кругом. Народа было немного. Вдруг вижу – входит один рыжий солдат, пьяный, и с женщиной. Я сразу узнал его: это – Жан, по прозвищу Рыжий, который служил со мною в одном полку и был сержантом у Гастона де Вигоня!

Яглин несколько минут ничего не мог сказать и затем с трудом, едва владея собою, почти прохрипел:

– Дальше!..

– Рыжий сел с женщиной и потребовал себе вина, – продолжал Баптист. – Я решил подойти к нему сразу и заговорить, надеясь, что из разговора с ним могу что-нибудь узнать. Я так и сделал. Подойдя к его столу, я громко сказал, протягивая ему руку:

– Здравствуй, Жан!

Он от неожиданности вздрогнул и с удивлением взглянул на меня.

– Что же ты, разве не узнаешь своих прежних товарищей? – продолжал я.

– А! – воскликнул он, узнав меня. – Баптист! Как ты здесь очутился?

– Искать счастья приехал. Надоело там, в Байоне, границу сторожить. Хочу отсюда во Фландрию пробраться. А вы с капитаном зачем сюда приехали? – задал я ему неожиданный вопрос, надеясь, что, быть может, он проговорится.

– А мы думаем отсюда в Америку ехать, – не подумав, ответил Жан и, тут же сообразив, что проболтался, сразу же рассердился: – С каким капитаном? Про какого капитана ты говоришь? – сердито закричал он.

– Да про нашего капитана говорю… Про Гастона де Вигоня. Да чего ты так рассердился? – как будто удивленно спрашиваю я.

– Ничуть не рассердился, – сконфуженно ответил он. – Это тебе только так показалось. А приехал я сюда один. Капитан же наш остался в Байоне. Ты знаешь, что он от своего полка отлучиться не может.

Чтобы развязать ему язык, я предложил ему выпить; он не отказался. Мы потребовали вина и сели втроем пить. Сделал я это затем, что надеялся на то, что, быть может, захмелевший Рыжий еще что-нибудь проболтает про капитана… и, быть может, про других.

Мы стали пить. Я то и дело подливал ему в кружку вина. Разговаривали про прежнее, про войну, про Байону и другие вещи. Несколько раз я наводил разговор на капитана, но Рыжий ловко сводил разговор на другие предметы. Тогда я как бы вскользь упомянул про доктора Вирениуса и его дочь и спросил, не знает ли он, как они поживают в Байоне.

– Я вовсе не знаю тех, про кого ты говоришь, – как бы небрежно ответил он, но я по его глазам видел, что он говорит неправду и знает гораздо больше, чем хочет показать.