За стеной

–Сокол, ты, наверное, решишь, что я чокнутая и еретичка, но я считаю, что Мормагон неправ.

–Ого, сильное заявление, – Сокол даже остановился. Его бровь удивлённо поползла вверх.

–Да, он неправ. Мёртвое направление – это история. Ну серьёзно! – выпалила я. – В ней нет ничего живого. НИЧЕГО. Всё давно закончилось, ушло и даже запаха не осталось. Вдыхай-не вдыхай, никакого наслаждения. Литература же всегда про жизнь. Всегда о нас, понимаешь?

Я сказала это и как будто даже зажмурилась. Почему-то мне казалось, что Мормагон знает о том, что я только что произнесла. Будто у него сто ушей и сто глаз.

Ох и получу я сейчас от Сокола за нападки на его гуру-сэнсэя! Хорошо же я отплатила другу за поддержку, ничего не скажешь!

Но Сокол лишь пожал плечами и равнодушно бросил нашу детскую присказку:

–На вкус и цвет, как говорится…

–Фломастер разный, – подхватила я и, облегчённо вздохнув, продолжила свой путь в библиотеку. Как-никак круглый стол никто не отменял.

Мормагон

Наблюдать за ними, всматриваться в их души, по кусочкам собирать воедино их личности – это как разгадывать кроссворд. Иногда вопросы к нему попадались на удивление каверзные. Но чаще я щёлкал их без раздумий. Это не было удовольствием, скорее неким хобби. Каждый из них –целый мир. И чем более закрыт был этот мир от моей реальности, тем любопытнее было заглядывать в него, просчитывать алгоритмы, на которых он вертится.

О, это было любопытным занятием, которому я научился у человека из прошлой жизни. Когда-то по глупости я осмелился назвать его другом. Как он умел наблюдать! Был мастером своего дела. Его улыбка располагала, молчание пленило. Он не отпускал комментариев, не предлагал суждений. Лишь наблюдал и слушал. И перед ним раскрывались души: прирученные, как собачонки. Которой, к слову, он и был сам. Мы с ним были.

Я научился этому не сразу. Но у меня было достаточно времени, чтобы отшлифовать мастерство. И море материала для практики.

Чувствовал ли я ответственность? Безусловно! Она давила на меня, но не как страшное бремя, а как почётная обязанность, которую я нёс. Каждый день, каждый час моей бытности преподавателем я понимал, какой потрясающий материал в моих руках. Как легко он лепится. И как в тоже время он хрупок.

Как я стремился пробудить их интерес! Как желал передать свои знания! Как много они могли получить, если хотели!

Я не бился за уважение своих подопечных. Я просто знал, что достоин его. Со временем же с интересом обнаружил, что они изо всех сил пытались стать достойными моего уважения. Уважал ли я кого-то из них на самом деле? Очень многих. Презирал ли кого-то? К сожалению, да.

Делил ли я учеников на зверей и птиц? Никогда. Лишь способности и старание были моим мерилом.

Долго, очень долго я твердил себе, что не смею влиять на их мировоззрение. Что моя роль-лишь помогать им строить свои миры и держаться в стороне. С первым я справился отлично. Со вторым с треском провалился.

Я презирал порядки, десятилетиями складывающиеся в нашем общем доме. Я презирал никчёмность и пустую надменность тех, кто когда-то посмел поставить себя выше остальных. Я презирал слепоту тех, кто был способен, талантлив и трудолюбив, но с щенячьей покорностью преклонялся перед бездарностью и алчностью правящих.

Так уж случилось, что я единственный в нашем ДОМЕ всегда понимал, как жалки в своём невежестве все эти орлы, старейшины, приближённые к ним. Никто из них за всю мою жизнь так и не уяснил простую вещь: они есть, чтобы служить нашему ДОМУ, но не ДОМ есть, чтобы служить им.

Со временем я до тошноты, до боли в висках устал от этого. Устал видеть в ярчайших личностях следы раболепия или же, наоборот, превосходства над остальными.

И тогда я понял, что вправе. Вправе использовать то, что собирал, наблюдая. Вправе не просто направлять. Вправе вести прочь от старых порядков к свободе. Я тратил часы, месяцы и годы, наблюдая за ними, беседуя с ними, ежедневно собственным примером показывая, что есть настоящая ценность.

И они слушали меня, шли ко мне, за мной. И верили мне.

И уже это я мог бы считать победой.

Но мне нужно было больше. Куда больше.

Сокол

1990

Старые письма, чертежи, раскрытые книги – всё это хаотично лежало на старом дубовом столе согласно алгоритму, понятному одному лишь хозяину комнаты.

Зашедший в кабинет сразу натыкался на огромную старую карту с каким-то странными пометками, занимавшую пол стены. Дальше взгляд ловил подзорную трубу, которую зачем-то принесли сюда, да так и забыли, шахматную доску с расставленными фигурами на подоконнике, видавший виды и, судя по всему, самодельный транзистор, который больше всего удивлял посетителей, скрипку и дудочку, скромно пристроившихся на одной из полок. И книги, книги. Стопки и горы. Повсюду. Старые свитки и рукописные бумаги. Здесь системы не было и не могло быть. Каждая деталь, каждый штрих указывали на беспорядочный полёт мысли обитателя помещения.