За степным фронтиром. История российско-китайской границы

Китайские граждане десятилетиями были глубоко вовлечены в контрабанду на советско-китайской границе, однако рубежи китайской крестьянской колонизации в конце 1920-х годов находились еще в сотнях километров от Хулун-Буира. К 1927 году ханьские китайцы насчитывали почти четверть населения региона (17 177 из 72 021), в степь они приезжали как торговцы, контрабандисты и охотники на сурков и селились в основном в железнодорожных городах Маньчжурии (8735) и Хайларе (4810). Дальше на север у реки Аргунь и ее притоков трудилось постепенно увеличивавшееся число китайских золотоискателей численностью не более нескольких сотен человек[432]. Сельскохозяйственное развитие Хулун-Буира было ограничено почти исключительно только пахотными землями вдоль железной дороги и небольшими участками в Трехречье, где работали русские казаки. Хулун-Буир за пределами железнодорожной концессии все еще представлял собой кочевье[433]. В отличие от других бывших земель монгольских знамен в Северо-Восточном Китае, где «русские, проложив Китайскую восточную железную дорогу через Северную Маньчжурию в 1898 году, были ответственны за китайскую колонизацию широкого пояса монгольских территорий», железные дороги в Хулун-Буире еще не придали ханьской колонизации такого агрессивного характера[434].

В 1920-х годах многие жители Хулун-Буира и других монгольских земель, еще принадлежащих Китайской республике, продолжали желать большей независимости. Лидеры новой Монгольской Народной Республики вторили призывам, доносящимся из этого региона. Большевики поддерживали иллюзию, что Внешняя Монголия, после ее образования в 1924 году, была независимым государством. Однако в действительности она стала первым политическим сателлитом Советского Союза. Соответственно, стремление монголов вернуть Внутреннюю Монголию и Хулун-Буир и таким образом объединить панмонгольское государство должно пониматься в рамках новой политической ситуации[435].

Движение за самоопределение в Хулун-Буире в 1920-х годах, в отличие от попыток обрести независимость в поздние годы правления династии Цин, когда местные лидеры искали помощи у Санкт-Петербурга, было в значительной мере подкреплено идеологическими связями с Москвой. Хулун-буирские монголы планировали восстание, будучи уверены в тайной поддержке Москвы. Именно из-за этой убежденности в идеологической близости антикитайское восстание в августе и сентябре 1928 года провалилось, когда Москва в итоге отказалась поддержать его даурских руководителей Мэрсэ и Фуминтая[436]. Это была последняя вспышка автохтонного сопротивления в Хулун-Буире, получившая хотя бы малейшую поддержку Советского Союза, который увидел в ней выпад против китайской власти. Оуэн Латтимор отметил, что к концу 1920-х годов «нереалистичный и романтический национализм» Внутренней Монголии был в упадке: «Речь шла уже не о степени автономии или номинальной независимости внутри соперничающих русских, японских и китайских сфер влияния. В экономическом смысле существует только вопрос наличия или отсутствия колониальной эксплуатации; в политическом – в степени социальной революции или контрреволюции»[437]. События во Внутренней и Внешней Монголии в последующие десятилетия подтверждают слова Латтимора. После японской оккупации восточных и центральных частей Внутренней Монголии в начале и середине 1930-х годов большинство монгольского населения оказалось под управлением японцев. Тогда на несколько лет вновь расцвело движение за самоопределение и воссоединение под руководством князя Дэмчигдонрова (Дэ Вана), чьи первые шаги были сделаны независимо от японцев, однако вскоре он получил поддержку Токио – японцы считали, что монгольский национализм будет действовать как противовес ханьскому – китайскому доминированию. Внутри своего государства-сателлита Маньчжоу-го Япония также создала провинцию Синъань – анклав, обладающий значительной автономией. За самостоятельность, однако, пришлось заплатить, когда монгольские амбиции оказались поглощены намерениями японской империи, что будет показано в следующей главе[438].