За столбами Мелькарта

Суффет поднялся и, по обычаю своей родины, низким поклоном поблагодарил хозяина за гостеприимство. Мидаклит передал жрецу свиток и в знак благодарности приложил правую руку к сердцу.

– У меня не выходит из головы, – обратился грек к Ганнону, когда они остались одни, – слова жреца о непроходимом море к западу от острова. Ведь об этом же море писал Солон со слов саисских жрецов. Только это море, оказывается, было непроходимо из-за водорослей, а не из-за окаменелой грязи, как написано у Солона.

– Да, это удивительно! – согласился Ганнон. – Предание атлантов стало известно в Греции.

– А разве менее удивительно, что старинный критский щит попал в Карфаген?

Тропинка спускалась к ручью. Увлеченные разговором, путники не заметили, как оказались рядом с золотоволосой девушкой. Она стояла с амфорой на плече. Так носят воду и на их родине.

Увидев Ганнона, девушка поставила амфору на траву и медленными неверными шагами приблизилась к юноше. Сняв со своей головы венок, она возложила его на голову карфагенянина.

– Я Тинис, дочь Радаманта, – сказала она тихо.

Ганнон остановился в смущении. Он не знал, как ему поступить. Решив, что так принято знакомиться на острове, он взял маленькую ладонь Тинис и молвил:

– Я Ганнон, сын Гамилькара.

Закрыв лицо руками, девушка пятилась к ручью. Наткнувшись на амфору, она опрокинула ее. Вода полилась на землю. Девушка скрылась. Все это произошло в одно мгновение.

– Какие странные обычаи у этих людей! – удивился Ганнон. – Я подал ей руку, а она отшатнулась от меня, словно я ее оскорбил.

– Когда я впервые прибыл в Карфаген, – сказал грек, – для меня было не менее странным видеть, как вы вызываете дождь, размахивая ивовыми прутьями. Я был поражен, когда узнал, что египтяне месят тесто ногами, а глину – руками. В Гадире мы с тобой видели людей, проклинающих солнце. У каждого народа свои обычаи. То, что для одного хорошо, у другого вызывает отвращение.

На берегу карфагеняне лишний раз убедились в справедливости этих слов. Один из матросов, охранявших лодку, вздумал искупаться. Он сбросил с себя плащ и ринулся в волны. Это вызвало ужас у стоявших на берегу островитян. Они бросились без оглядки бежать к своим пещерам.

– Боятся моря! – сказал Мидаклит. – Помнишь, что рассказал жрец о клятве уцелевших атлантов? Море поглотило Атлантиду, уничтожило все, что они имели. Отсюда ненависть к морю и страх перед ним.

На гауле Ганнон снял с головы венок и положил его перед собой. Запахло весенней свежестью. ак хорошо остаться одному со своими мыслями! Увидеть прошлое, которое несешь в себе и которое не нужно никому, кроме тебя. Услышать голоса, которые, может быть, никогда больше не прозвучат. Синта! Где тыр Повесть нашей любви так же грустна, как песня, которую ты так любила:

И плакал он горько о Лине, о сыне,
И песня владыки душу прожгла.

Колесница богов

Прошел месяц с той поры, как «Око Мелькарта» бросил якоря в бухте Амфоры. Матросы готовили гаулу к плаванию. Они поставили новую мачту и реи, смазкой из толченых раковин и оливкового масла заделали щели борта. Радамант прислал Ганнону три кожаных мешка с красной краской. Эту краску добывали из сока исполинских деревьев, растущих на склонах высокой горы, вершина которой была покрыта снегом. Ганнон приказал выкрасить этой краской паруса. Это привело моряков в восторг. Пурпур так дорог, что только цари могут себе позволить носить багряную одежду и жить в шатрах, окрашенных им.

– Чтобы добыть несколько багрянок, – вспоминал Адгарбал, – нас заставляли спускаться на глубину в тридцать, а то и сорок локтей. Вынырнешь и ухватишься за край лодки. Дышишь, как рыба. Силы покидают тебя, надсмотрщик бьет плетью по рукам. Ныряй! На берегу еще секут, если мало выловил. Смотришь на яркие ткани и думаешь: нет, не пурпуром, а кровью они окрашены.

Краски было так много, что матросы выкрасили ею борта гаулы и весла. Некоторые окрасили и свою одежду и стали весьма живописно выглядеть в своих лохмотьях. Не успел Ганнон опомниться, как в мешках не осталось уже ни капли драгоценной краски, которую он решил привезти в Карфаген. Конечно, он мог бы попросить у Радаманта еще пару кожаных мешков с краской, и жрец, наверное, ему бы не отказал, но ему хотелось посмотреть на само дерево, источающее пурпур. Если привезти его семена и высадить где-нибудь близ Карфагена, его родина обогатится. Не надо будет платить серебром и золотом иноземным купцам за пурпурные ткани. Их можно будет выделывать в самом Карфагене для себя и на продажу. Вот почему, выбрав погожий день, Ганнон решил отправиться за краской и семенами исполинских деревьев. Он взял с собой Мидаклита. Оба несли по кожаному мешку.

– Основать бы здесь колонию! – Ганнон задумчиво глядел на берег, на гору со снеговой шапкой. – Я не знаю лучшего места на земле. Мягкий климат, тучная земля. Здесь можно будет посадить пальмы, по склонам горы разбить виноградники, у пещер построить город.

Мидаклит неодобрительно покачал головой: