За тобой

— Ты всё и сам понимаешь. Тебе сколько лет? А ей? Как скоро ты ей надоешь?

— Понятия не имею. А знаешь, что мне известно абсолютно точно? То, что это не твоего ума дело. Не представляю с чего ты решила, что можешь лезть в мою жизнь.

— С того, что мы не чужие люди! Я хочу для тебя только самого лучшего.

Он устал от этого «не чужие». Почему ему все об этом талдычат? Что должно случиться, чтобы его перестали тыкать носом, как нашкодившего кота, в это дерьмо?

— Раньше тебя мало волновали мои проблемы.

— Раньше я не понимала, как… — Люба взволнованно прошлась пальцами по волосам.

— Что?

— Как хрупка и быстротечна жизнь.

Любкин ответ заставил Давида присмотреться к ней повнимательней. Как на грех в памяти всплыли дочкины слова о том, что ей кажется, будто мать болеет. А ведь если говорить откровенно, выглядела она действительно неважно. Давиду даже стало немного не по себе от того, что он не заметил этого раньше. Точней, заметил, но не зафиксировал. Будто и впрямь не считал это больше своей ответственностью. И, наверное, это как ни что другое доказывало, что ни о какой близости речь здесь не идет.

— Ты сейчас говоришь о чём-то конкретном? — спросил Давид, обводя взглядом камеры под потолком. Люба этот его взгляд заметила и, верно интерпретировав, возобновила шаг. — Люб…

— У меня был рак.

Гройсман тихо выругался.

— Был?

— Да. Был. Сейчас вроде бы ремиссия. Жалеть меня не нужно. Я в какой-то мере даже благодарна болезни, что она заставила меня на многое взглянуть иначе. Знаешь, может, где-нибудь посидим? Пообедаем или выпьем? Я бы с удовольствием.

Давид растёр ладонью затекшую шею. На самом деле прямо сейчас он больше всего мечтал вернуться домой. К Бэлле. Обнять её и продолжить ровно с того места, на котором они вчера остановились. А продвинулись они, надо заметить, довольно-таки далеко. Ему было позволено расстегнуть три пуговички на рубашке Бэллы, приспустить кружевной лифчик с сосков и ласкать те до одури, лизать и покусывать под её тихие задушенные вздохи и жалобные всхлипы.

Стоило об этом вспомнить, как приподнялось не только его настроение. Давид про себя усмехнулся, уже даже не удивляясь своей нетипичной возрасту отзывчивости, просто принимая ситуацию, как есть.

— Хорошо. Давай. В наш…

Ой, не надо было ему это говорить. Любка ведь на свой счёт его «наш» приняла. Хотя ресторан был «их» сугубо потому, что туда бегали на обед все конторские. И никакого другого смысла он в это слово не вкладывал.

За столиком устраивались молча. Молча изучали меню. Люба таки заказала вина, Давид ограничился кофе.

— Для смелости, — неловко усмехнулась Люба, оправдывая свой выбор, хотя в том, чтобы выпить бокал вина на обед, он лично не видел ничего плохого.

— Почему ты не обратилась ко мне?

— Не хотела, чтобы ты меня жалел. И видел такой… Я даже девочкам ничего не говорила. Зачем их расстраивать?

Чего у Любы было не отнять, так это воли к жизни и силы духа. Давид даже не удивился, что рак отступил. Если кто-то и мог его побороть, так это его бывшая. Этими качествами она восхищала его, ещё будучи девчонкой.

— Я рад, что всё обошлось, — искренне заметил он и похлопал Любу по лежащей на столе ладони. Та слабо улыбнулась.

— А я-то как!

— Было страшно?

— Нет! Что ты… Я была в ярости, — рассмеялась Люба. И это тоже было на неё похоже. Прийти в ярость от того, что кто-то посмел смешать ее карты. — Я так ужасно злилась, что кто-то там, свыше, решил, что может отобрать мою жизнь! Мне ведь пятидесяти нет. Какого чёрта? И только потом поняла, зачем мне был дан этот опыт.

— И зачем?

— Пересмотреть некоторые свои решения. В принципе отношение к жизни. И наши отношения тоже.

— У нас нет отношений, Люб.

— Вот именно. И знаешь, кажется мне, что это — моя самая большая ошибка.

Приборы в руках Гройсмана на короткий миг застыли.

— Ну, столько лет прошло… — пробормотал он. — Что уж?

— Мы могли бы начать сначала. Ведь скоро старость, которую совершенно не хочется встречать в одиночестве…

— Люба…

— Опять же девочки наверняка обрадуются, а там и внуки пойдут. Помнишь, ты всегда хотел внука? Я вот думаю, не сделай я аборт между Лилькой и Риткой, может, у нас был бы всё-таки мальчик? Ему бы сколько уже было? Двадцать три…

— Что толку гадать? Нет его.

Аборт Любка сделала по собственной инициативе. Давид тогда был на очередном задании, ни сном, ни духом не знал, что она беременна. А когда узнал, это уже перестало иметь значение. Для них обоих.

— Да, нет. Извини, накатило. А с тобой такого не бывает?

— Нет. Я предпочитаю жить настоящим днем.

— А в нём для нас есть место?

— Люб, наш поезд давным-давно ушел.

— Ты сказал бы так же, если бы не эта твоя… соседка?

— Она здесь ни при чем!

— Почему же? У тебя сейчас острая фаза. Я всё понимаю. Но это пройдёт, ты же умный, Давид! Сам подумай! У неё так точно пройдёт. Кому, ты меня прости, нужен дряхлеющий дед?

— Ты уж совсем меня со счетов не списывай. Мы в каком веке живём? Сейчас и шестьдесят — ещё не старость. А мне всего пятьдесят два.

— А ей? Тридцать? Тридцать пять?

— Сорок.

— Правда? У неё хороший косметолог.

— Взять телефончик?

— А ты жесток.