Забавы придворных

Когда она по возвращении оказывается в своей комнате, ей хочется плакать, но нельзя, во избежание огласки; ведь греховные скорби ищут укромного места, и дочери ночи[509] в тайных живут чертогах. Потому она бросается в укровы внутреннего уединения, в рыданьях радеет разобраться с собою, и наконец одна мысль, и дерзкая, оказывается ей по душе: испытать через посланца, не удостоит ли юноша к ней прийти. Вылетает гонец ее страсти, приводит обратно с собою юношу, пылающего вожделением к воспламененной даме, и по ее приказу удаляется. Вот убрана для них и для Венеры тайная комната; входят они вдвоем, чтобы получить, чего им желалось, и при входе дама говорит: «Может быть, ты удивляешься, милый мой, какой причиной я так внезапно отдана тебе после столь многих и жестоких отказов. Роллон был этой причиной; я ведь не верила молве, но его слова — а я знаю его правдивость — убедили меня, что ты — по времени, месту и обстоятельствам — Аполлона мудрее, Юпитера любезнее, Марса львинодушнее[510] — и, кроме бессмертия, нет другого блаженства, дарованного богам, коего не числил бы он среди твоих достоинств. Признаюсь, я поверила и пленилась, и вот с весельем предлагаю тебе отрады, коих ты домогался». Она ложится и его подзывает; но он отступает и, взнуздав свою страсть, отвечает: «Никогда Рес не воздаст Роллону обидой за доброту; неучтиво было бы осквернить это ложе, в котором весь мир мне отказывал, а он сам мне его открыл». Так он удерживается и отвращается; может переступить и не переступает; побеждает ее, чтобы поберечь себя, побеждает себя, чтобы лишиться ее; первая победа долго откладывалась, вторая быстро сложилась, та, с отказом, добыта долгими бдениями, эта, с отступлением, обретена краткой, но крепкой бдительностью; та сладка и отрадна, эта горька и скорбна, но плоды их переменят свой вкус во время жатвы[511].

Так, вопреки уверенности Назона, человек юный и пылкий сделал даму девицею, насколько это от него зависело; но она осталась в зное своего сластолюбия, в дверях Дионы[512], над кромкой крутого падения, в готовности отступиться от целомудрия. Кто не удивится, кто не станет подражать ему, если сможет? Уж верно, он смог пуститься в бегство по предваряющей благодати, а будучи пойман — ускользнуть по благодати последующей. Силен он, но с обеих сторон силен в нем Господь; достохвален, но благодаря Господу. Увидит это ленивый и понадеется на милость; испросит прощения и потерпит обиду. Мы же не так, но должны знать, что без Него не делается ничего[513], и стараться сами положить начало, и пусть будут надежда и молитва в наших стараниях. Препояшемся же, дабы силою добиваться[514] у Бога, чтобы Он был с нами, и будем уверены, что наше насилие Ему любезно. Добродетель, если облечься ее ризой, тебя не покинет, но куда ни увлечешь, пойдет охотно, спутница желанная. Кто повелевает плотью, избегает гнева, и кто налагает на себя узду, Господом управляется. Будем благодарны Тому, от Кого благодать.

КОНЧАЕТСЯ ТРЕТИЙ РАЗДЕЛ ЗАБАВ ПРИДВОРНЫХ.

НАЧИНАЕТСЯ ЧЕТВЕРТЫЙ

ЧЕТВЕРТЫЙ РАЗДЕЛ

I. ПРОЛОГ [515]

Для общего нашего наставления полезно, что никто не может жить с затворенными глазами или ушами или с любым бездействующим чувством, но должен внутренне назидаться внешними вещами. Благодаря им — поскольку мы слепы в отношении будущего — проясняется кое-что нынешнее и немного из прошлого. Поторопимся же увидеть то, чего не видели; чего не слышали, тем не пренебрежем, но, доверив будущее Богу, поспешим научиться от вещей, которые Бог поставил перед нами для подражания или избегания, и будем непрестанно молить Его, наше прибежище, да подаст нам способность избирать благо и убежище бегущим от зла.

Я вижу юношей, презирающих или недооценивающих то, что видят и слышат, и многих, коснеющих дома, чья старость или остается в ничтожестве, или не выбивается из посредственности. Я видел отрока, с которым я горд быть в родстве, воспитанного среди нас и нами, всегда глядящего в рот рассказчику[516], льнущего к старшим, ищущего общества доблестных, пытающего все отважные деяния, никогда не праздного, неутомимо деятельного, пылко любознательного во всяком честном искусстве, настолько, что хотя, к моему сожалению, он не был ученым, все же умел переписать любую писаную страницу. Еще не достигнув двадцати лет, он покинул Англию, мою и его мать, и вверил себя, одинокого чужеземца, Филиппу, графу Фландрскому[517], чтобы тот удостоил наставить его воинскому делу, и выбрал его своим господином; и небезосновательно, ибо из всех владык этого времени, за исключением нашего, это могущественнейший во брани и в правлении, после того как скончался Генрих, молодой король, сын нашего короля Генриха, которому, благодарение Богу, нет ныне равных.