Забавы придворных

Эту книжицу я урывками набросал при дворе короля Генриха и силой исторг ее из моего сердца, пытаясь повиноваться приказам моего господина. Моя работа была мне отвратительна, я силился одолеть то, что было выше моих способностей. Музы, бегущие от всех дворов, чуждаются нашего больше прочих, как совершенно им противного и много больше других враждебного, ибо его волнения не перемежаются покоем, достаточным для сна, не то что для занятий. Я понукал их, и они негодовали. Когда, однако, пришел слух о смерти господина моего, вышеупомянутого короля, я, истощив слезы после двухлетнего траура, поднимаюсь к колодезю[534], впервые чувствуя неоценимую выгоду в свободе от двора: оттуда извергнут, я вижу в новом моем покое, в какие плачевные я был там ввергнут узы. Говорю «в покое», и справедливо, если покой там, где можно ясно заметить, что князь тьмы свободен и что попущением Господа, Который изверг его наружу в цепях, царство его всеми обладает[535]. Мы отданы тому, кому были преданы имения и плоть блаженного Иова, и чувствуем его тем свирепей, а себя — неспособней к победе, чем дальше мы от терпения. Обыскивает и опрокидывает вселенную оный ветхий днями[536], всеми сердцами владеет и хвалится господством над миром; прельститель-змий все опоясал извивами, снаружи или ничего не осталось, или мало. Некогда злодеи вершили беззаконие под каким-нибудь разумным предлогом, чтобы прикрыть порочность хотя бы подобием правосудия. Ныне же погибло правосудие, и лица его не обретется. Более того, мир совсем уничтожен, и ярость явственна в грабеже, и столь строптиво затвердел всякий лоб, что скромность и уважение ни во что не ставятся. Уже никто, понеся ущерб, не жалуется и не может искать причины, ибо нет никакого смысла, и никто ему не ответит. И вот мне впервые отраден колодезь, ибо вместе с миром изменились Музы, и уже нет нужды вещать из их пещер и сковывать себя правилами искусств. Мы делаем все, что угодно, как нам угодно, и нет грани между достоинством и пороком. Пусть вернется Катон, пусть придет обратно Нума, пусть отдадут нам Фабиев и призовут Куриев, пусть оживут Рузоны[537]; будет твориться то, что творится. Где нет никакой воспитанности, не выкажет там мудрости Катон, Нума — правосудия, Фабий — честности, учтивости — Курий, благочестия — Рузон. Ни в чем не будет чести порядочным людям, и они, конечно, у нас растеряются. Если же воскресить Нерона, Вителлия, Катилину, они найдут многих ужасней себя. Если вернешь от теней Мамерта[538], ничего не сделают Геликон и Пиерия пред лицом стольких Руфинов. Так пусть спят с Гомером Марон, с Катуллом Марс; пусть бодрствуют и пишут Херил и Клувиен, Бавий и Мевий, и ничто не помешает мне гоготать меж ними[539]. Ныне время таким поэтам. Ни порицать не могут Музы, ни отмщать обиды, ни предъявлять иск касательно своих искусств, как это делается во всех прочих случаях. Потому я с уверенностью, хоть и без оружия, приступаю к делу, которого прежде боялся.

Если бы моя книжица нашла таких читателей! Они-то почтут меня поэтом[540]; но не так нечестивые читают, не так[541], и потому развеют меня, несчастного, как пыль; возненавидят раньше, чем услышат, осмеют раньше, чем обмыслят, позавидуют раньше, чем увидят[542].

Такой случай, если позволено заметить, пришел мне на память.

Был у меня друг, человек философского жития, которого после долгого знакомства и частых посещений я однажды нашел переменившим платье, манеру держаться, выражение лица, вздыхающим, бледным, однако тщательнее одетым, говорящим скупее и степеннее, горделивого в непривычной отчужденности. Пропали былое остроумие и любезность; он сказался больным и точно был нездоров. Я видел, как он бродит в одиночестве и, сколько позволяло уважение, уклоняется от бесед со мной. Я видел, что он одержим Венерой. Ведь во всем, что мне являлось, был лишь жених, и ни в чем — философ. Была, однако, надежда, что после падения он поднимется. Я извинял ему то, чего не знал; думал, это забава, но это была свирепая серьезность. Он стремился быть женатым, а не любимым; хотел быть не Марсом, а Мулькибером[543]. Однако мой ум меня покинул, а так как он собирался умереть, я был готов умереть с ним вместе. Я высказался и был отвергнут. Я послал к нему других, чтобы они сказали, а когда он не захотел их слушать, я сказал: «Хищный зверь пожрал единственного моего»[544]. И чтобы исполнить всякую должность дружества, я написал ему послание, в котором переменил наши имена, себя, Вальтера[545], назвав Валерием, а его, что зовется Иоанном и имеет рыжие волосы, — Руфином. Озаглавил я это послание так:

III. РЕЧЬ ВАЛЕРИЯ К РУФИНУ ФИЛОСОФУ, РАЗУБЕЖДАЮЩАЯ ЕГО ЖЕНИТЬСЯ [546]