Забавы придворных

Царь Фороней[589], что не пожалел обнародовать сокровища законов и этим первый позолотил ученые занятия греков, в день, как ступил на путь вселенной[590], сказал Леонтию, брату своему: «Всего бы мне достало для высшего счастья, будь я всегда лишен жены». Леонтий ему: «И чем тебе жена помешала?» А тот: «Все мужья это знают». Друг, если б ты лишь миг побыл мужем — и перестал, дабы узнать, в чем помеха счастью!

Император Валенций[591], восьмидесяти лет от роду будучи девственником, в день своей смерти слыша возобновленные хвалы своим триумфам (а были они весьма частыми), молвил, что лишь одной победой гордится, и, спрошенный, какою, отвечал: «Когда сквернейшего из врагов укротил, плоть мою» [592]. Друг, этот император ушел бы из мира бесславным, не будь ему крепким противником то, с чем ты заключил дружеское соглашение.

Цицерон после развода с Теренцией не захотел жениться, говоря, что не может уделять время в равной мере жене и философии[593]. О если бы, друг, твой дух ответил тебе то же самое или твой язык — мне, и хотя бы в речах ты удостоил подражать князю красноречия, чтобы дать мне надежду, пусть даже пустую!..

Каний из Гадеса, поэт с дарованием легким и милым, был так осуждаем пунийцем Ливием[594], серьезным и женатым историком, за множество любовных увлечений, коим он предавался: «Ты не сможешь разделить нашу философию, пока столь многие разделяют тебя; не может Титий любить Юнону печенью, раздираемой множеством коршунов на множество частей[595]». Каний ему: «Если я падаю, поднимаюсь с большей осторожностью; если ненадолго погружаюсь, начинаю снова дышать с большей живостью. От чередования с ночами дни веселее, но непрестанный мрак подобен преисподней. Так ранние лилии, ласкаемые теплом вешнего солнца, блаженствуют с вящею радостью при перемене ветра то на Эвр, то на Нот, то на Зефир, но одно дыхание перунного Либа[596] заставляет их поникнуть. Так и Марс, разорвав путы, возлегает за небесным столом, вышних богов сотрапезник, меж тем как женатый Мулькибер далеко оттуда, собственным вервием связанный. Так множество нитей связывает легче, нежели одна цепь, и мне от философии достаются удовольствия, а тебе — утешение». Друг, я одобряю речи их обоих, а поступки — ни одного; однако меньше вредят многочисленные недуги, чередующиеся с порою здоровья, нежели одна изнуренность, неустанно донимающая тебя неисцелимою болью.

Пакувий, плача, говорил соседу своему Аррию[597]: «Друг, в саду моем есть злосчастное дерево, на котором первая моя жена повесилась, потом вторая, а теперь вот и третья». Аррий ему: «Я удивляюсь, как при таких удачах ты находишь в себе слезы», и еще: «Благие боги, какие издержки это дерево для тебя вздернуло!», и в третий раз: «Друг, дай мне черенков от этого дерева, я их посажу у себя». Друг, и я тебе говорю, я боюсь, как бы тебе не пришлось выпрашивать черенков этого дерева, когда их будет не найти.

Почувствовал Сульпиций, где башмак ему жмет: он расстался с женой благородной и целомудренной[598]. Друг, остерегись, как бы не начал тебе жать башмак, которого не стянешь.

Молвит Катон Утический: «Будь мир способен обойтись без женщины, наша жизнь была бы не без богов»[599]. Друг, Катон говорил о том, что чувствовал и знал: никто не проклянет женских проделок, кроме попавшегося на них, кроме испытавшего, кроме познавшего муку. Таким людям следует верить, ибо они говорят чистую правду; они знают, как услаждает любовь и как уязвляет возлюбленный[600]; они ведают, что цветок Венеры — роза, ибо под ее багрянцем много кроется шипов.

Метелл отвечал Марию, на чьей дочери, богатой приданым, превосходной по красоте, славной своим родом, он не хотел жениться: «Я предпочитаю быть моим, а не ее». Марий ему: «Так ведь она будет твоей». А тот: «Нет, мужьям надлежит быть жениными; логика тут такая: „Сказуемые будут таковы, какие допускаются подлежащими”»[601]. Так острота Метелла избавила от бремени хребет его[602]. Друг, если жениться и надобно, все-таки не полезно[603]. О, если б решал не доход, а любовь, и не слепая, чтобы ты выбирал жену по лицу, а не по платью, по душе, не по золоту, и выходила бы за тебя жена, а не приданое! Окажись это возможным, ты мог бы быть сказуемым, не терпя досад от подлежащего.

Коринфянка Лаида, знаменитая замечательною красотою[604], снисходила только до объятий царей и князей; пыталась она, однако, разделить ложе с философом Демосфеном, дабы, уничтожив чудо его знаменитого целомудрия, оказаться женщиной, которая своим видом заставляет камни двигаться, как Амфион кифарой: привлекает его умильно, ласкает сладостно. Когда же Демосфен разнежился до желания сойтись с нею, она потребовала от него сто талантов за свою благосклонность. Он же, воззрев на небо, говорит: «Я не плачу за раскаяние так дорого». Друг, если бы ты поднял взор ума к небу и избежал того, что придется искупать раскаянием!