Забавы придворных

Знамена целомудрия несли Лукреция и Пенелопа с сабинянками и вернулись с трофеем, весьма немногими сопровождаемые. Друг, ныне нет Лукреции, нет Пенелопы, нет сабинянки: всех опасайся.

Выходят ратью против сабинянок Сцилла, дочь Нисова, и Мирра, дочь Кинирова[568], и следуют за ними великие сонмы, войском всех пороков сопутствуемые, дабы пленников своих обречь на стенания, вздохи и наконец преисподнюю. Друг, не сделайся добычей безжалостным разбойникам, не спи на их пути.

Юпитер, царь земной, названный даже царем небесным по дивной крепости тела и несравненной тонкости ума, для Европы был вынужден мычать[569]. Друг, смотри: вознесенного своею благостью выше небес женщина сровняла со скотами. И тебя заставит мычать женщина, если ты не больше Юпитера, чьему величеству не было равного.

Феб, который лучами мудрости первым свершил обход всего мира и по заслугам один заслужил озаряться именем Солнца[570], лишился ума от любви к Левкотое[571], себе на бесчестье и ей на погибель, долго омрачаемый чредою затмений, часто лишенный своего света, в коем целый мир нуждался. Друг, чтобы свет, который в тебе, не сделался тьмой[572], беги Левкотои.

Марс, удостоенный называться богом ратников по славной частоте его триумфов, в коих весьма ему пособляла решительная предприимчивость, хоть и не опасался за себя, был вместе с Венерою связан Вулканом, незримыми, но ощутимыми цепями, на рукоплескание сатирам и посмешище небесному двору[573]. Друг, помысли хоть о цепях, которых не видишь, но уже отчасти чувствуешь, и вырвись, пока они еще рвутся, чтобы этот хромой и уродливый ремесленник, которого «трапезой бог не почтит, не допустит на ложе богиня»[574], на свой лад не связал тебя воедино со своей Венерой и не сделал себе подобным, уродливым и хромым или (чего больше боюсь) колченогим, так что будешь лишен спасительного свойства, разделенного копыта[575], но, привязанный к Венере, станешь унынием и посмеянием для зрячих, пока слепцы тебе рукоплещут.

Ложным судьею богинь отвергнута Паллада, обещавшая не услаждать, но быть полезной[576]. Друг, разве и ты не судишь так же?

Вижу, ты уже пресытился и пробегаешь страницы со всей быстротой, не следя за смыслом, но ожидая лишь фигур речи. Напрасно ждешь, когда протечет этот мутный поток[577] или когда эта грязь разойдется, чистой сменившись струей; ведь ручьям подобает быть схожими со своим истоком, мутными или прозрачными. Так порок моего слога отражает невежество моего сердца и горбатая неравномерность[578] моих речей уязвляет утонченный дух. Сознавая мою слабость, охотно уклонился бы я от отговоров; но так как молчать не могу, то сказал, как мог. Будь у меня столь великие достоинства стиля, каково мое рвение писать, я послал бы тебе столь изящные слова, связанные в столь благородных сочетаньях, что каждое по отдельности и все вместе они казались бы благословением своему автору. Но поскольку ты должен мне все, что причитается любви, все еще нагой и неплодородной — не скажу бесплодной, — то из всего ссуди мне на время терпеливое ухо, пока я разматываю то, что спутал, и не требуй от меня ораторских румян и белил[579], коих, с печалью признаюсь, я не ведаю, но довольствуйся искренностью пишущего и истиной написанного.

Юлий Цезарь, чьему величию был тесен мир[580], в день, когда благородную его нить дерзнула перерезать чрезмерно суровая Атропос, в дверях Капитолия смиренно приклонил слух к Тонгилию[581], смиренному, но боговдохновенному, когда тот предрекал ему жала[582]; если бы Цезарь и дух приклонил, сам покарал бы тех, кто покарал его. Но ты ко мне, предвестителю твоих жал, приклоняешь слух, как аспид к чародею[583], оказываешь внимание, как вепрь собачьему лаю, унимаешься, как дипсада, распаленная солнцем из Рака[584]; ты рассудителен в своих делах, как отвергнутая Медея, ты себя жалеешь, как пучина — потерпевших кораблекрушение. Если ты не поднимаешь на меня руки, это лишь из уважения к королевскому миру[585]. Друг, склонился покоритель мира к верному своему слуге, хотя и не вполне, и почти отдернул ногу[586], ибо почти послушался, но покорился каре[587], ибо не совсем подчинился; не помогло ему великое смирение, ибо не было полным. Чем тебе пособит твоя звериная грубость, и непреклонная жесткость, и ужасное надмение, когда ты по доброй воле кидаешься безоружным на разбойничью засаду? Сделай милость, смири себя смирением того, кто весь мир пред собою смирил, и услышь друга твоего. А если ты думаешь, что заблуждался Цезарь, не доверившись совету, выслушай и заметь, что случилось с другими, чтобы на выгоду тебе пошел их ущерб. Безвредно исправление, внушаемое примерами. Не знаю, в каком ты спасаешься убежище, в каком святилище дремлешь. Цезарь встретил безжалостных вероломцев и не вернулся; ты же, если и ускользнул с такого ристалища, нашел благочестивых нечестивыми[588].