Забери меня с собой

Это были морщины в углах глаз, тонкая, но густая сетка, а не сеточка. Увидеть их в предательском свете серого утра – это как получить жестокую пощечину, наотмашь, от судьбы, от жизни, от вселенной. Это как плевок в лицо от мечтаний, надежд. Это как смотреть в спину своей уходящей молодости, понимая, что недосмеялась, недолюбила, и знать, что она не вернется. Никогда.

– Господи… – Широко раскрыв глаза, Люда пятилась от зеркала – она вдруг, глядя на свое лицо с заострившимися чертами и потухшим взглядом, узрела свою несчастную маму.

– Не переживай, – тихо сказала Катя, – купишь краску, и все дела.

Прикусив губу, Люда потянулась к сумке, лежащей на тумбочке у входа в палату, а перед глазами все еще стояло лицо мамы. Вспомнились строчки ее последнего письма: «…Я не жила, я вообще не жила. Ни одного светлого дня у меня не было…» «А у меня были светлые дни?» – спросила себя Люда. Да, были. Когда после парада в честь Дня Победы она увидела возле Казанского собора стройного, улыбчивого красавца, выпускника военного училища. Он подсел к ней на скамейку, третью слева. А еще – когда он признался ей в любви, когда сделал предложение, когда родился Витя, потом Катенька… А потом? Потом какие-то суматошные, однообразные дни, они просто шли один за другим: день-ночь – сутки прочь… Миша изменял, а она молчала. К ней тоже подкатывали любители «клубнички», но она отшивала таких с ходу, потому что любила мужа. Очень любила. Когда Миша начал пить, дни побежали быстро-быстро, а потом помчались галопом, и она помчалась вместе с ними, неизвестно куда и зачем, без цели и радости, без желаний и надежд на будущее, просто по инерции, уверяя себя, что ничего уже не изменишь, что так надо. Нет, так надо было Мише, это ему надо было убивать время пьянством, но не ей. Ее время – это ее жизнь, и он с ней не договаривался: я буду пить, а ты страдай, мучайся, старей… Не договаривался. И все, что сейчас происходило, – все он сотворил.

Люда резким движением вытащила из кошелька жетон метро.

– Все, я ухожу, – сказала, поджав губы, и посмотрела на неподвижно лежащего мужа.

– Ма, ты из-за седины так расстроилась? – Катя улыбнулась краешками губ, но это была не улыбка, это была насмешка. – Говорю тебе, покрасишь – и все. Вон у мамы моей одноклассницы…

Люда с раздражением выбросила вперед руку, будто защищалась:

– Мне все равно, что у мамы твоей одноклассницы! – Она с трудом сдерживала готовые хлынуть слезы. – Мне плевать на всех мам и всех одноклассниц, и им на меня тоже плевать. И тебе, и твоему отцу. Вы все меня мучаете, отбираете мои силы, мою жизнь! Никто из вас ни разу не спросил: «Мама, как ты живешь? Что у тебя на сердце?» – Предательские слезы застилали глаза. – Я для вас как мебель, как ничтожество какое-то, которое должно завтрак приготовить, постирать, убрать. – Она уже плакала. – А я человек, понимаешь? Я женщина, слабая женщина, я просто хочу счастья, самого обычного. Хочу нормально жить… Неужели это так много? Хочу, чтобы муж не пил, и все… Пусть не любит, но не пьет. Мне не нужны шубы, машины, бриллианты, мне нужен мир в доме, в моем доме. Мне нужно… – голос у нее сорвался, – чтобы вы хоть чуточку ценили меня, ценили, понимаешь? Ведь я для вас все делаю, для вашего блага, а вы… – Она махнула рукой, вынула платок из сумочки и снова вернулась к зеркалу. – Да, жизнь удалась.

Она вытерла слезы, взбила руками волосы и шагнула к двери, и вдруг, как гром среди ясного неба, раздался голос Миши:

– Ты уезжаешь?

Катя пришла в себя первой и кинулась к отцу, склонилась над ним, смеялась сквозь слезы.

– Папочка… родной… Мама, счастье какое! – и посмотрела на Люду.

А Люда слова сказать не может, с места не может сдвинуться – ее ноги будто приросли к полу. Кольнуло сердце, она прижала руку к груди, поморщилась – только инфаркта не хватало!

– Ты оставляешь меня? – В глазах Миши смесь испуга, надежды, удивления…

Отпустило… Смогла вдохнуть полной грудью. Подошла к кровати. Она не знала, что делать: смеяться, расплакаться, обнять? Странные, смешанные чувства боролись в ней с того самого дня, как Миша заболел, и за некоторые вдруг стало стыдно, будто они вот сейчас были видны дочке и мужу, как на экране. Не только стыдно, но и страшно. Особенно за ощущение легкости. Нет, скорее не легкости, а облегчения, что все закончилось. Она боялась и увиливала от определения, что же закончилось, потому что стоило ее мыслям приблизиться к этому, как сердце начинало учащенно биться, дышать становилось трудно, будто невидимые тиски сжимали горло. Но, сколько бы ни увиливала, в глубине души она хотела, чтобы все действительно закончилось, потому что так будет лучше. Для всех. И прежде всего для Миши.

– Ты оставляешь меня? – Он оставался неподвижным, а из его левого глаза выкатилась слеза и стекла по виску на подушку.

Она кивнула и оцепенела.

– Да, я должна ехать, мне нужно на работу. – Язык во рту еле поворачивался. – А откуда ты знаешь, что я еду? – Шаркая туфлями по линолеуму, она подошла ближе.

– Вы говорили об этом.

– Ты понимаешь, о чем говорят? – Люда вскинула брови.

Он кивнул.