Забракованные

Рэймер нахмурился. Прозвучало так, как будто бы было сказано: «Прежде чем его вызвали к королю». Значит, Бриверивз жив — не зря бежал, поджав свой трусливый хвост, спасся. Но то, что к нему именно «вызывают» единственного, как понял Монтегрейн, действующего на данный момент целителя с даром, было странным. Какую байку о своем героизме скормил им Эйден, пока Рэймер был без сознания?

Мысль он не додумал, как увидел приближающееся к нему знакомое лицо. Лицо это здорово осунулось, и его хозяин явно давно не спал, но, по крайней мере, был целехонек.

— Лорд Монтегрейн, — склонил голову целитель в официальном приветствии.

Тем временем прибежала ещё одна девушка в застиранном фартуке, должно быть, та самая ранее упомянутая Лиззи. Вручила Седдику глиняную кружку и умчалась прочь. Старик же, вместо того чтобы поставить зелье на табурет у изголовья больного или же дать выпить немедленно, отчего-то замер у койки, обхватив принесенную тару ладонями.

Седдик и Зиден многозначительно переглянулись, что Рэймеру не понравилось еще больше.

— Что за черт? — Он попробовал приподняться, но слабость не позволила, руки (Монтегрейн попытался упереться ими в койку) задрожали, и он рухнул обратно.

— Вам нельзя вставать, — мрачно напомнил Седдик.

Рэймер только отмахнулся.

— Говорите уже, — потребовал нетерпеливо. — Я умираю? Лечение невозможно? К чему эти странные взгляды?

По скорбной физиономии Зидена он понял, что угадал.

— Вы не умираете, лорд Монтегрейн, — тем не менее возразил Седдик.

— Но вы больше не маг. — Бывший целитель Конрада склонил голову до самой груди с таким видом, будто он сам был повинен в случившемся.

Повисло молчание. В другом конце амбара кто-то стонал. Чуть в стороне громко щебетала с кем-то из раненых одна из помощниц Седдика. На улице залаяла собака… Столько звуков вокруг, а казалось, что здесь, у койки Рэймера Монтегрейна, повисла гробовая, давящая тишина.

Зиден все еще изучал носки своих сапог, будто боялся, что, узнав правду, Рэймер сорвется именно на нем. А Седдик смотрел с опаской — явно ждал истерики. Понятно, почему не поставил кружку: собрался заливать силой — как пить дать, какое-то успокоительное.

Но Монтегрейн не был настроен на публичное проявление чувств. Он лишь откинул голову на подушку и уставился в бревенчатый потолок. Сглотнул, прежде чем заговорить.

— Сжег резерв? — спросил как можно равнодушнее.

— Хуже, — отмерев, брякнул Зиден довольно живо. Потом спохватился, добавил в голос нотки сожаления: — Магический огонь пробил в вашем резерве брешь. Ее нельзя «заштопать» магией. Возможно, со временем… — Пауза. — Но я сомневаюсь… — Опять пауза. — Мне жаль, лорд Монтегрейн.

Так, значит…

— А нога? — Рэймер все ещё не нашел в себе сил оторвать взгляд от потолка.

— Брешь в резерве завязана как раз на травме ноги…

То есть тоже не поддается лечению. Прекрасно.

Все это время Рэймер думал, что или умрет, или выживет. Скорее, конечно, погибнет. Но отчего-то был уверен, что третьего не дано. Почему ему никогда не приходило в голову, что он может стать калекой?

— Это еще не все, — заговорил Седдик, и Монтегрейн был вынужден оторвать взгляд от потолка и посмотреть на старого знахаря.

А тот зачем-то полез в карман своего халата и извлек миниатюрное складное зеркальце, бывшее когда-то женской пудреницей.

Рэймер глянул на него непонимающе. Что, у него еще и шрам на пол-лица?

Седдик протянул ему зеркальце.

— Чтобы сразу решить все вопросы, — буркнул знахарь.

И таки избежать истерики в дальнейшем, понял Монтегрейн. Раскрыл давно пустую пудреницу с треснувшим круглым зеркалом.

Нет, не шрам — волосы. Седые, как у этого деда.

— Давайте свою настойку, — сказал Рэймер, возвращая зеркальце.

Настоящее время

Монтегрейн-Парк

Амелия держалась весь вечер. Улыбалась, поддерживала беседу, общалась с леди Форнье и правда так, словно та все ещё была ее подругой.

Губы послушно растягивались в улыбке, а с языка с легкостью слетали правильные и уместные слова — все вежливо, чинно, благородно. Вот только мозг ни на секунду не переставал осмысливать происходящее. И выводы были неутешительны: как она могла быть настолько слепа в свои семнадцать-девятнадцать лет? Как можно было принимать заботу этой женщины за искреннюю? И нет, как бы ни хотелось в это верить, чтобы оправдаться хотя бы в собственных глазах, убедить себя в том, что Элиза изменилась, не получалось. Леди Форнье была все той же, и улыбки у нее были те же — фальшивые. Изменилась только Амелия — прозрела.

Закончив ужинать первой, она вежливо попрощалась и вышла. Кому нужно ее прозрение? Кого здесь интересуют ее истинные эмоции? Правильно, никому и никого. Проще молча уйти, сохранив хотя бы видимость достоинства.

У нее не было обиды на Монтегрейна. Он принял ее в своем доме, не обижал, более того, доверился ей. За какой-то месяц жизни в поместье Мэл вдруг перестала чувствовать себя человеком второго сорта, ощутила себя равной. Это дорогого стоило, и она на самом деле это ценила.