Забудь свой ад (СИ)

Он спас ее. Освободил и подарил жизнь. Как долго он еще сможет быть в наморднике, как… Резкий рывок цепи откидывает его в центр арены. Румпель больно ударяется затылком о землю, в глазах темнеет, а купол над головой плывет. Он оказывается в собственной лавке, в окружении псевдо-семьи и собственного внука. Сегодня Генри исполнилось четырнадцать лет, столько, сколько было Бэю, когда он потерял его. Мальчик, яркие каштановые волосы, как у его сына, и карие умные глаза, наверное, взглядом он пошел в него. А вот гены… воспитание — точно по линии матери. Что же подарить тебе, ребенок? Пальцы сами наколдовывают волшебную палочку. А тонкие губы насмешливо растягиваются в снисходительной улыбке, видя восторг в детских глазах. Вот и все, ребенок. Взмах и перед ним фарфоровая, хрупкая и опустошенная фигурка, осколками осыпающаяся к его ногам.

— Что ты делаешь? — женский голос проникает в его сознание вырывая мужчину из сна. Снова бархат, снова арена. Ему приснилось, Генри жив и Эмма позаботится о нем. Всего лишь сон. Рука судорожно тянется к лицу, нащупывая намордник. Румпель облегченно вздыхает. — Что ты делаешь?

— Ингрид? — он непонимающе хмурится, поднимаясь на ноги. Цепь неприятно звенит, а ошейник присохший на запекшейся крови к израненной коже, пережал горло. Румпель закашлялся.

— Ну-ну, тише. Не делай себе еще больнее, — женщина с сочувствием в глазах покачала головой. Все еще напуганный собственным сном, вспотевший, в грязи и крови он с недоверием и подозрением смотрел на нее, когда Ингрид подошла ближе. Румпель захотел отшатнуться, когда нежная, прохладная рука коснулась его волос. — Успокойся, — ее успокаивающий голос приносит ощущение безопасности. Рука убирает с его глаз влажные пряди слипшихся волос. Пальцы мягко скользят по прутьям намордника, словно проверяя его прочность и спускаются к ошейнику. Румпель шипит, когда к измученной коже над ошейником прижимается влажная ткань. Она заботливо вытирает запекшуюся кровь, неодобрительно поглядывая за его спину. — Ты должен избавиться от них.

— Но как? Я даже не могу видеть их, — сдавленно выдохнул он, морщась от ее движений.

— Можешь. Ты всегда знаешь, как выйти из ситуации, — цепь натянулась. Ингрид поймала его за ворот рубашки, и, прежде чем намордник слетел с его лица, произнесла. — Единственный, кто заслуживает нашей любви — наши родные.

Родные? Белль? Бэй? Или, может, Генри? Нет-нет-нет, только не Генри. Он погибнет из-за него. Генри его смерть, погибель. Он убьет его первым. Сейчас. Сейчас же. Все та же арена, все те же трибуны. Ингрид что-то говорит, но слова врезаются в невидимую стену и не достигают его сознания. На краю арены его внук, увлеченно раскачивающийся на качелях. Они символизируют его жизнь. Взлет — падение — взлет. Он так много сил прилагает для взлета, но всегда, чем выше он взлетал, тем быстрее он падал. Так и Генри. Где наступит его смерть? На взлете? Румпель шевелит рукой, и веревка, на которой закреплены его качели, начинает трещать. Или может при падении? Тонкие волокна каната один за другим рвутся, тело мальчишки найдут размозженным на камнях. Несчастный случай, скажут они, счастливое мгновение, молча согласится он.

Цепь подрагивает и звенит. Ошейник продолжает впиваться в шею, но что значит эта боль, по сравнению с радостью от потери собственного внука.

— Румпельштильцхен, мы должны любить своих родных и принимать их такими, какие они есть. К черту предсказания. Он твоя кровь. В нем течет кровь твоего сына. Очнись! — она взмахивает руками и это отвлекает существ. Монстр хмурится изучая женщину, облаченную в белоснежные одежды, и теряет власть над цепью. Румпеля отбрасывает назад, а на лицо падает намордник.

Сердцебиение замедляется, стены становятся тоньше и до слуха доносится голос Ингрид. Господи, он едва не убил Генри. Единственного родного человека по плоти и крови. Чудовище. Монстр. Животное.

— Теперь ты понимаешь, что ты едва не сделал сейчас? — Румпель запускает руки в волосы, оттягивая пряди волос, причиняя себе боль. С губ срывается рычание, болезненное, беспомощное, обреченное, похожее на рык забитой собаки, все еще сражающейся за жизнь, но с каждым ударом терпящей поражение.

— Почему ты здесь?