Забвение

Когда в детстве он плохо себя вел или задевал мать, миссис Этуотер посылала малыша Вирджила в рощу на краю полей за той самой розгой, которой его отлупит. Большую часть 70-х она принадлежала к отколовшейся конфессии, собиравшейся в трейлере «Эйрстрим» на окраине Андерсона, и не жалела розги своей. Его отец был цирюльником, самым настоящим – с фартуком, полосатым столбом на входе и гребнями из крысиного хвоста в больших банках с «Барбицидом»[56]. Не считая редкого обработчика личных данных из бухгалтерии «Эклшафт-Бод», никто к востоку от Манси не слышал настоящего имени Скипа.

Миссис Мольтке сидела с прямой спиной и скрещенными лодыжками, ее большие гладкие икры были кремово-белыми и не осквернены венами, а общим размером и оттенком напоминали, как написал Этуотер, вазы музейной ценности и похоронные урны из той же древности, когда на мертвых надевали бронзовые маски и хоронили вместе с целым домохозяйством. Ее лицо размером с тарелку было выразительным, а глаза, хотя и казавшиеся мелкими в облегающих складках жира, – умными и живыми. Корешком вверх на журнальном столике рядом с тамблером из матового стекла и стопкой выкроек от «Баттерик» в характерных двуязычных конвертах лежала Энн Райс в мягкой обложке. Этуотер, державший ручку довольно высоко от ее кончика, уже отметил, что глаза ее мужа, несмотря на постоянную улыбку, – безжизненные и замурованные. Этуотер видел у отца улыбку один-единственный раз, и то оказалась гримаса, предшествующая обширному инфаркту, после чего тот упал ничком в песок площадки для игры в подкову, пока сама подкова пролетела над колышком, недостроенным пчельником, краем симуляции боевого стрельбища, веткой с подвешенными качелями из шины и сосновым забором заднего двора, после чего ее уже не вернули и вообще больше не видели, пока Вирджил и его брат-близнец стояли с распахнутыми глазами и красными ушами, переводя взгляд от распростертого тела на экран на кухонном окне, а их неспособность сдвинуться с места или закричать в последующих воспоминаниях весьма напоминала паралич кошмаров.

Мольтке уже показали ему свой штормовой подвал и буквально невероятную выставку в нем, но Этуотер решил подождать, пока ему по-настоящему захочется в туалет, чтобы увидеть, где происходило само творческое преображение. Ему казалось, что попросить показать ванную просто так, а затем осматривать ее у них на глазах, – неловко и некрасиво. На коленях у жены художника был какой-то предмет одежды или рулон из оранжевой ткани, куда она сложным образом втыкала булавки. Запас булавок для этой цели предоставляло большое яблоко из красного сукна на журнальном столике. Миссис Мольтке заполняла собой половину дивана-кровати и на этом не останавливалась. Так и чувствовалось, как нагреваются стены и шторы, пока дом окутывался вязким жаром. После продолжительного и некомфортного приступа какой-то афазии, иногда застававшей его врасплох из-за случайных обстоятельств, Этуотер смог вспомнить, что правильное название для такого яблока просто – игольница. Одной из причин дискомфорта было то, что деталь совершенно нерелевантна. Как и укол разлуки, ощущавшийся, как он отметил, всякий раз, когда ближайший вентилятор отворачивался от него. Но в целом настрой у журналиста был хорошим. Отчасти благодаря самим произведениям искусства. Но действовало и незыблемое и какое-то неуязвимое чувство от возвращения в родную местность по уважительным профессиональным причинам. Он сам не замечал, что интонация его речи уже изменилась.

Раз или два неловко скрестив и раскрестив ноги, Этуотер нашел удобную позу, переместив вес на левое бедро, чтобы мягкая качалка не двигалась, а правое бедро образовало стабильную поверхность для конспектирования. Чай со льдом, покрытый испариной конденсации, стоял на пластмассовом костере рядом с коробочкой кабельного конвертера на телевизоре. Особенно внимание Этуотера притягивали две репродукции в рамочках на стене над диваном-кроватью – изображения ретриверов в одном стиле, с человеческими глазами, облагороженные художником, каждый – с какой-то мертвой птицей в пасти.

– Думаю, я говорю за многих, когда говорю, что мне интересно знать, как вы это делаете, – сказал Этуотер. – Просто как все это работает.

Трехсекундная пауза, пока никто не двигался и не заговаривал, а жужжание вентиляторов ненадолго синхронизировалось, а потом снова разошлось.

– Я понимаю, что это деликатная тема, – сказал Этуотер.

Новая натянутая пауза, только чуть дольше, и затем миссис Мольтке сигнализировала художнику отвечать, стукнув его где-то у левой груди или плеча своей огромной рукой в ямочках, с мясистым шлепком. Жест был опытным и без настоящего чувства, и единственной зримой реакцией Мольтке после сурового крена направо, а затем возвращения в исходное положение, был поиск как можно более честного ответа.

– Я сам не знаю, – ответил художник.

↓