Забвение

В свободное, «личное» время в течение нескольких встреч в его удобно расположенном кабинете программы «ПОПС» Джек Вивьен, несмотря на громоздкую загрузку, был так расположен ко мне, что помог аккуратно подготовиться представить это предложение «последнего шанса», где я учился поддерживать выражение лица и вокальную интонацию необвиняющими и нейтральными, лишь не скрывая некоторого уровня незавуалированного измождения (предыдущая ночь оказалась особенно трудной или «плохой», с множественными пробуждениями и обвинениями). Намек при этом последнем шансе на измождение или «смирение» так, как я представил его в кухонном уголке, который, несомненно (как и предсказывал Джек Вивьен), придал предложению убедительности, во многих отношениях был искренним, или «прочувствованным», – хотя и, очевидно, не в том смысле, в каком поверила Хоуп (между прочим, к слову, за предыдущую зиму словно бы постаревшая под стать мне на целых несколько лет [хотя я бы никогда не облек это наблюдение в слова – что бы ни высказывал «Отец» о нашем браке, я все же знаю довольно о динамике прочного брака, чтобы различать разницу между честностью и всего лишь жестокостью, и что такт и обтекаемость играют в интимных отношениях не меньшую роль, чем откровенность и «обнажение души», если не большую] и часто жаловавшаяся, что хроническая недостача сна [хотя спала она часто; воздействие чего она на самом деле чувствовала и на что жаловалась, так это на травматические сны, или «Ночные кошмары», – хотя в этих материях я, конечно же, снова держал мнение при себе] вызывала отвлекающий «звук» [или, вернее, легкую слуховую галлюцинацию – я буквально сдержанно прикусил язык, когда она говорила об этом мнимом «звуке»], имитирующий тон «Камертона» или зажатого звонка), когда власть над ее лицом над главным блюдом на столе, грейпфрутом и сухим тостом, порою перехватывали вихревые абстракции и приливы аляповатых цветов, но оно сумело сохранить или «удержать» свою визуальную или оптическую целостность или невредимость в безжизненно-сером утреннем свете едва ли не с упрямой твердостью. Небольшого сложения и острых черт, со смуглой или загорелой кожей и мелированными волосами в высоком «Буфанте», высившемся незыблемо и одиноко над переменчивыми волнами мод на прически, Хоуп обладала сильной волей и отказывалась быть кем-либо, кроме того, «кем» и «чем» была всегда, что и стало одним из главным источников влечения между нами; и даже в тот момент, пока я изможденно представлял презентацию «отчаянной меры» в лице Клиники Сна Эдмунда Р. и Мередит Р. Дарлингов, – помню как сейчас, – я никогда не забывал об этом, не ослабевал к ее «внутреннему огню» и не прекращал (по-«своему») «любить» и находить ее желанной вопреки тому факту, что даже ранее пагубной тлетворности текущего конфликта недавние прошедшие годы, что называется, «не пощадили» дамского или женского очарования или внешности Хоуп, хотя в ее случае ущерб времени не привел к тому, чтобы в процессе старения она распухла, расплылась, раздобрела или раздалась, как обе ее сводные сестры и (в несколько меньшей степени) я сам. У некогда симпатичной и пышной почти вплоть до «рубенсианской» степени Хоуп типом старения или увядания преимущественно стали «усыхание» или исхудание, когда внешне кожа загрубела и стала местами дубленой на вид, темный загар – постоянным, а зубы, связки шеи и суставы конечностей казались выдающимися как никогда. Вкратце, ее наружность приобрела волчий или хищный аспект, а некогда общеизвестная «искорка» в глазах стала лихорадочной. (Все это, конечно, нисколько не удивительно и не «неестественно» – воздух и время проделали с моей женой то же, что «проделывают» с хлебом и вывешенным бельем. Разумеется, всем нам приходится смириться с собственной, так сказать, актуарной бедой, где «Пустое гнездо» – столь заметная веха вдоль пути оной). Естественная, но тем не менее однако ужасная реальность – хотя и со временем негласная и невыражаемая в любом жизнеспособном союзе, – что, любой бы согласился, к этому времени нашего брака Хоуп была уже дефакто или на практике выраженно асексуальна – как говорится, зачахшая лоза или цветок, – и это отчего-то было тем хуже при ее скрупулезной преданности уходу за собой и дезидерате молодости, чем одержимы равным образом столь многие из ее остального округлившегося или иссохшего кружка подруг, жен и разведенок среднего возраста из Книжного и Цветочного клубов, привычно собиравшихся у бассейна «Раританского клуба» на протяжении летнего сезона: спортивные занятия и калорийные режимы, эмоленты и тонеры, Йога, витаминные элементы, загар или (хотя и редко упоминаемые вслух) хирургическая «пластика» или процедуры, – ими они активно цепляются за ту же юную энергию «virgo intacta»[46], пока их дочери, сами того не зная, дразнят их своим расцветом. (На самом деле, вопреки природной жизнерадостности и «esprit fort»[47] Хоуп, часто слишком просто было заметить боль в ее глазах и неловкий или «зажатый» вид, когда она видела или находилась вблизи нынешнего все более зрелого и миловидного круга сверстниц нашей Одри, – ту скорбь старения, что так легко затем переводилась или «проецировалась» в виде гнева на меня за лишь обладание зрячими и впечатляемыми глазами). Трудно признать случайным стечением обстоятельств то, что все расцветающие девочки и дочери были почти без исключения сосланы во «внештатные» колледжи, ведь с каждым годом одно лишь физическое их присутствие становилось для матерей живым укором.