Забвение истории – одержимость историей

В 1942 году, когда сочинение литературного опуса погрузило юного Грасса в XIII век, он, по его собственному признанию, оставался в то же время «слепым к каждодневным преступлениям, которые творились у самого нашего города на берегу Висленского залива, [где] разрастался концентрационный лагерь Штутхоф» (44), а из гетто на улице Маузенгассе депортировали последних данцигских евреев в Терезиенштадт (45). Стремление к героическим подвигам, внушаемое прошлым, долгой и великой немецкой историей, заслоняло от него преступления, творившиеся в настоящем. Он не задавался вопросом об этом настоящем; вопрос «почему?», самый детский вопрос, не приходил ему на ум (24, 25).

Спустя четыре десятилетия после окончания Второй мировой войны фокус интереса к историческому прошлому радикально сместился. В восьмидесятых годах долгая и далекая немецкая история померкла, на передний план все отчетливее выходила история нацизма и Холокоста вместе с настойчивыми вопросами «почему?» и «кто?». Эта историческая переориентация стала знаковой для «поколения 68-го». Оглянувшись во гневе, оно выдвинуло обвинение против своих отцов и одновременно пробудило в общественном сознании сочувствие к страданиям еврейских жертв. Последующей реакцией на новую ситуацию послужило опубликованное в 2002 году эссе литературоведа Карла Хайнца Борера, утверждающего, что немецкая история подверглась радикальному усечению[369]. По его словам, немцы страдают драматичной утратой своей истории, чего сами не сознают, ибо они в то же время одержимы историческими воспоминаниями. Однако эти исторические воспоминания не высвечивают горизонты и глубины прошлого, а целиком направлены исключительно на Холокост. Тем самым долгая немецкая история сократилась до короткого отрезка недавнего прошлого. Двенадцать лет гитлеровской диктатуры стали центром тяжести всей немецкой истории, к которому телеологически устремлены любые предшествующие события и который делает все дальнейшие события лишь его следствием. Борер не умаляет травматического значения этой низшей точки падения для немецкого исторического опыта, он лишь пытается интегрировать ее в «longue durée» (долгое время) национального исторического нарратива.

Говоря об истории, Борер имеет в виду «историю в памяти» как часть общественной жизни и общественного сознания, как совместный эмоциональный ориентир для нации. По его мнению, такая национальная история немцами совершенно утрачена. Лишившись национального, немцы потеряли представление о своем историческом «сверх-Я», как называет Борер коллективное измерение национального[370]. Он упрекает историческую науку за то, что она сама содействовала упразднению национальной истории, ограничив предмет своих исследований социальными и экономическими структурами. В утопиях относительно единой Европы и конституционного патриотизма Борер также усматривает отказ от национального, диагностируя его как бегство от истории.

В качестве причины немецкого беспамятства Борер называет «символику Холокоста». Он считает, что сведение немецкой памяти к темам национал-социализма и Холокоста в качестве «морально-исторических мегапроблем ответственности немцев»[371] лишило их национальную память исторической глубины[372]. С тех пор, по словам Борера, «норма господствует над историей»: три века раннего Нового времени между Реформацией и Французской революцией, дескать, почти отсутствуют в немецком историческом сознании. Средневековье полностью забыто, оно не является предметом обязательного изучения при подготовке учителей; история сузилась до современной истории ФРГ.

Рассуждения Борера о немецких моральных аномалиях и о сужении истории находят отклик в высказываниях представителей молодого поколения, утверждающих, впрочем, что подобные аномалии сами являются симптомами исторической травмы. Михаэль Клееберг пишет, например, в своем романе: «Дай волю нам, немцам, мы уничтожили бы все воспоминания, замкнули бы накоротко цепь преемственности. Поскольку нас остановили, то пострадала и закоротилась только наша собственная цепь преемственности, которая уже никогда не восстановится, и наша собственная память, которая уже никогда не сможет работать правильно»[373]. Борер возлагает ответственность за упразднение истории на «поколение 68-го года», которое, помня одно, забыло о многом[374]. Подобное «забвение через памятование» является, по его мнению, не просто побочным эффектом, а выражает желание этого поколения стереть прошлое и создать все заново. Ответом на разлом цивилизации стал абсолютный разрыв с историей, обусловленный желанием «через очистительное самоуничтожение возродиться заново». Борер усматривает в стирании немецкой истории бессознательную искупительную жертву за истребление еврейского народа. По его словам, «негативный учредительный миф» стер немецкую национальную историю: «от истории ничего не осталось, кроме этого единственного уничтожающего источника памяти»[375].