Забвение истории – одержимость историей

Понимание такого долга, отсутствующее, по мнению Рёскина, у его современников, ныне – перед лицом климатических катаклизмов и истощения природных ресурсов – нашло широкое распространение. Мы начали осознавать наш долг перед потомками, поняв, что живем за их счет. Рёскин еще не вполне разделял эти тревоги, его заботило лишь культурное наследие, которое мы передаем грядущим поколениям, поэтому он говорил не о природе, а об архитектуре. По его мысли, мы должны созидать не только для своего времени, но и для будущего, которое когда-нибудь с благодарностью вспомнит о нас. Высшая ценность архитектурного сооружения, по мнению Рёскина, состоит не в дорогих строительных материалах, а в его возрасте, в его роли исторического свидетельства о прошлой жизни людей, об их свершениях и страданиях. О стены древних зданий разбиваются волны мимолетной жизни и целых исторических эпох; эти стены воплощают собой то продолжение, которое соединяет «забытые эпохи с будущим», выстраивая в мире растущих скоростей и быстротечных перемен преемственность и идентичность.

Рёскин говорит о потребности в «исторической устойчивости». Понимание этой новой ценности породило в XIX веке движение за сохранение памятников старины. Сегодня обязанность общества сохранять историческое наследие формулируется несколько иначе: «При всех неизбежных изменениях окружающей среды, с которыми мы вынуждены смириться в интересах социального и экономического прогресса, важной задачей общества остается сохранять и далее важные исторические свидетельства, дабы не только ныне живущие, но и будущие поколения имели возможность формировать собственное суждение о прошлом»[463].

Ценность истории признавалась далеко не всегда. «Историзм», интерес к истории как таковой имеют собственную историю, которая началась лишь в XVIII веке.

Связанное с модерном чувство перелома и утрат – обусловленное политически (как это было с Французской революцией) или технически (в результате индустриальной революции) – привело к романтической ностальгии по прошлому. Отныне символом прошлого становятся не вечные и незыблемые образцы греческой и римской классики, а древние руины и средневековые соборы. Вторя Рёскину, Герман Люббе писал: «В городских панорамах практика музеализации была призвана выполнить важную задачу по сохранению элементов узнаваемости и идентичности»[464]. Наряду с Люббе сторонники теории модернизации видели в подобном эмоциональном отношении к прошлому компенсацию за утрату привычного жизненного мира под воздействием ускоряющегося прогресса. Именно об этом говорит Одо Марквард: «Прогрессу модерна необходима в качестве компенсации особая культура сохранения памяти». Для Маркварда двойником «homo faber» служит «homo conservator», который появляется, чтобы смягчить болезненные последствия от действий первого персонажа[465].

Здесь не ставится под вопрос то обстоятельство, что города с их жителями являются и остаются динамичными образованиями, из-за чего архитекторы обычно делают ставку преимущественно на перемены, а не на сохранение, отстаивая концепцию «convertible city» (трансформируемый город)[466]. Говоря об «архитектуре как носителе памяти», я имею в виду специфическую проблему и хочу обратить внимание на ряд примеров, когда принципы сохранения и обновления вступают в конфликт. Речь идет об острой проблеме «сносить или сохранять?», которая заставляет граждан вмешиваться в проекты специалистов и вести с ними предметную дискуссию об истории в памяти. Обязанность по отношению к прошлому, настоящему и будущему должна обсуждаться и определяться каждым поколением заново. При этом стремление к переменам и модернизации оказывается диалектически взаимосвязанным с противоположным стремлением к сохранению исторического наследия.