Забвение истории – одержимость историей

«Семейная история – это антиистория по отношению к всемирной истории», – сказал Франк Ширрмахер в сентябре 2006 года в своей траурной речи, посвященной памяти Йоахима Феста[457]. С учетом изложенного о семейном романе можно внести в эти слова некоторую поправку: семейная история является важной, но пока недооцененной частью всемирной истории, к которой она открывает новые подходы. В романах Леопольд и Ваквица немало общего. Они написаны с позиции растущей удаленности от Второй мировой войны; при этом речь идет уже не только об увиденном глазами ребенка, ибо сами авторы принадлежат теперь к поколению отцов и матерей. Поэтому они находят ныне свое место в длинной цепи семейных поколений, из которой непросто высвободиться. Читать тесты, написанные отцами или дедами, означает встать на их место; это предполагает определенное сочувствие, способность взглянуть на мир глазами другого, сохраняя при этом дистанцию и выдерживая неизбежный когнитивный и эмоциональный диссонанс, возникающий в контакте с другим.

Вместе с тем их тексты различны, прежде всего по стилистике. Леопольд там, где речь идет о личных воспоминаниях, пользуется выразительной стилистикой и иронией, а там, где она выступает в роли историка, для нее становится особенно важной точность деталей. Например, она восстанавливает адреса бывших еврейских квартир в Польше, где в сороковых годах жил ее отец, и задается вопросом, знал ли он, куда девались прежние жильцы и какова их судьба. Ее анализы отчасти полны сомнений и вопросов, а отчасти отличаются изумительной четкостью[458]. Совершенно иначе выглядит текст Ваквица, который можно отнести к новой разновидности «готического романа». Его многословная эссеистическая манера характеризуется темпераментом; мы имеем здесь дело не только с аналитикой и рефлексией, но и с интуицией или умозрительными построениями (чтобы не сказать – галлюцинациями).

Леопольд и Ваквиц рассказывают свои истории с различных точек зрения, они предоставляют слово отцу и деду, однако не только ради того, чтобы вжиться в содержание их текстов, но и для того, чтобы критически отнестись к сказанному, заполнить пробелы в рассказах, разглядеть не упомянутые жертвы. В нарисованных портретах деда и отца явственны характерные черты поколения Первой и Второй мировой войны. Оба поколения «сумели уцелеть на войне, но так ничему и не научились»[459]. Оба тащат за собой с войны через всю жизнь след «фонового облучения», заражая им дочь и внука. Оба семейных романа ведут нас в Верхнюю Силезию, в места неподалеку от Освенцима (Аушвица), в Бельско-Бялаи Ангальт. Протестанты, некогда изгнанные туда, образовали там сначала национальный анклав, немецкую колонию, которая позднее стала Галицией в составе Габсбургской монархии. После Первой мировой войны Галиция отошла к Польше. Рудольф Леопольд описывает это событие такими словами: «Австро-Венгрия умерла, и ее земли, находившиеся ранее под немецким влиянием, разом изменили свою политическую структуру. Похожие изменения произошли на территориях между Мемелем и Силезией. Пострадали миллионы людей. Привыкшие к своей принадлежности народу, который веками вершил здесь свои дела, они внезапно оказались бесправными, вынужденными опасаться за свое имущество»[460].

Семейная история обоих дедов возвращает нас к «поколению 14-го» и ключевому историческому событию их жизни: поражению 1918 года. Однако на это поколение повлияла не только Первая мировая война, но и история колониализма. Для обеих семей Польша служила «эрзац-колонией германского рейха, который с запозданием вышел на мировую арену»[461]. Себастьян Конрад изучил механизмы консолидации немцев в начале ХХ века; он считает, миграция, глобальные связи, территориальные переделы укрепляли национализм. Симптом националистического подъема уже в конце XIX века он усматривает в том, что немецких эмигрантов начали называть не переселенцами, а «зарубежными немцами» (Auslandsdeutsche), то есть «немцами, которые за пределами рейха должны служить духовным, культурным форпостом великой Германии. При этом общины немецкой диаспоры воспринимались в качестве идеального места „германизации“ не столько местного населения, сколько самих немцев. Риторика „обновления“ и „омоложения“ науки на ее периферии служила частью заботы о сохранении „немецкого“ в контексте развития транспорта и мобильности»[462].