Забвение истории – одержимость историей

Свою книгу-палимпсест Ваквиц назвал «семейным романом». Однако здесь имеется в виду не столько литературный жанр, с которым тщетно пытался справиться отец Дагмар Леопольд, сколько конструктивный характер воспоминаний между поиском и фантазией, между историческими фактами и их художественным преображением. А еще подзаголовок напрямую отсылает к Фрейду и его работе о «семейном романе невротиков», где он указывал на навязчивые, маниакальные и полугаллюцинаторные элементы в семейной среде[454]. Именно они привлекают внимание Ваквица; недаром страницы его книги переполнены призраками. Внук, следующий в своем воображении за дедом на протяжении первой половины романа, видит в его биографии то, что оставалось скрытым для самого деда. Задача, поставленная внуком самому себе, заключается в том, чтобы задним числом, в конце ХХ века, расшифровать мифы этой судьбы: «Мне, старшему внуку этого разностороннего человека, надо разгадать за конкретными и реальными историческими событиями жизни, запечатленными в дедовских мемуарах, призраки и химеры его страны (которые являлись потом и в моей собственной стране)»[455].

При чтении дедовских воспоминаний внук с тревогой замечает: «насколько похожей делается моя биография на биографию человека, которого я, пока он был жив, решительно осуждал. <…> Иногда мне казалось, что моя жизнь и жизнь моего деда о чем-то сговариваются за моей спиной, несмотря на разделяющие их десятилетия» (35). Внук отыскивает не только биографические параллели – его книга написана в Кракове, неподалеку от дедовского дома, предназначенного для священника, в верхнесилезском Ангальте, где родился его отец. Он обнаруживает кое-какие общие наследственные черты: «Крупный нос, пристрастие к гаванским сигарам, ранняя седина» (102), а еще можно добавить: писательский талант и некоторые мужские фантазии. Сюда же относятся слова деда, звучащие лейтмотивом: «бессознательное стремление к свободе и простору, тяга к ожидающим активной деятельности и покорения землям на Востоке, тяга, которая вела за собой средневековых предков». На протяжении веков, из поколения в поколение эта мистическая и историческая миссия наследовалась, социализировалась и превращалась в органический габитус, последние отголоски которого обнаруживает внук в самом себе (210).

Наряду с наследственностью, навязчивыми идеями и мечтами было и еще нечто, что договаривалось за спинами внука и деда, – история, которую воплощает собой дед. Это относится особенно к «синдрому Версаля», который глубоко врезался в стальной характер деда. Внук говорит в этой связи о «фоновом излучении» и его ощущаемой «жгучести» (86). Андреас Ваквиц прошел через смерть и разрушения, по собственному выражению, «неподбитым», не став ни трусом, ни революционером, не проявляя слабости и не впадая в уныние; он защитил себя панцирем «твердости и холода» (86). Это настроение, подспудно передающееся от поколения к поколению, иногда выражается в словах, которые можно отвергнуть.

Призрачным, то есть странным и невероятным в этом семейном романе оказывается не только то, что было невидимым в неведомой стране, ускользнувшим от внимания сверстников Андреаса Ваквица, но и то, к чему остался слеп и невосприимчив он сам как автор написанных позднее воспоминаний. Наиболее важной средой, где могли появиться исторические призраки, было молчание, царившее в семье. Табу и тайны образуют осадок на дне семейной памяти, хранящей все несказанное, не передающееся дальше. При разглядывании семейных фотографий 1943–1944 годов Штефану Ваквицу, умеющему видеть призраки, кажется, будто он действительно угадывает «тогдашнюю тревогу, подавленное чувство вины, не признаваемые страхи перед будущим, которые царили тогда и постоянно ощущались, словно колючесть шерстяных носков» (228). Ваквиц обнаруживает здесь особую форму проникновения в историю, граничащего с галлюцинацией. При поиске следов нетрадируемой семейной истории он, говоря словами Харальда Вельцера, накоротко замыкает «семейный альбом» с «исторической энциклопедией»[456]. Люди, которых тогда не было видно или не хотелось замечать, – депортированные евреи, иностранцы, привезенные на принудительные работы, заключенные концлагерей в полосатых робах – возвращаются, словно призраки, в семейную память. Задача второго и третьего поколений состоит в том, чтобы свести вместе это строго охраняемое наследие семейной памяти с нынешним объективным историческим знанием. Семейный роман представляет собой тот жанр, где постоянно и всегда по-новому происходит работа памяти.