Забвение истории – одержимость историей

Внук Штефан Ваквиц принадлежит к «поколению 87-го»; он родился в 1952 году в Штутгарте; в школьную пору его захлестнула волна событий 1968 года. Будучи студентом университета, где Штефан изучал германистику и историю, он стал членом левой студенческой организации «Спартак», что стоило ему пяти столь важных и потраченных напрасно лет жизни. Он даже пишет о своем «добровольном рабстве» (58). Идейный перелом состоялся после падения Берлинской стены и крушения коммунизма; если кумирами его юности являлись Ленин и Троцкий, то теперь он симпатизировал Хабермасу и Рорти. Штефан Ваквиц сделался ироничным прагматиком: работать ему пришлось почти только за рубежом: с 1999 года он руководил краковским Институтом имени Гёте (в эту пору он и написал свой семейный роман), а с 2006 года возглавил аналогичный институт в Братиславе.

Хотя биографии деда и внука пересеклись почти на два десятилетия, их личная встреча не состоялась. В глазах деда внук выглядел нелепой и «жалкой» фигурой, внук же глядел на чудаковатого старика с презрением. Для Ваквица, как и для Леопольд, прижизненный контакт был невозможен, Ваквиц говорит о «грандиозной неприязни» между ним и дедом; лишь спустя десятилетия, когда внук сам стал отцом, а дед уже был лишь предметом воспоминаний, Штефан обратился к сохранившимся дедовским рукописям. Хотя память не позволяла поговорить с собеседником вживую, можно было вступить в диалог с текстами. Дедовское наследие досталось внуку в виде коробки для бананов, заполненной книгами, дневниками и фотографиями, а также отрывочными записями воспоминаний других членов семьи. Упущенное из-за несостоявшегося личного общения восполнилось со сдвигом во времени благодаря чтению дедовских рукописей и написанию собственных текстов.

При чтении пожелтевших страниц, дошедших до внука через три десятилетия, словно бутылочная почта, ему пришло на ум, что в лице деда он удивительным и непосредственным образом столкнулся с немецкой историей. В предыдущей главе уже говорилось, что поколения воплощают собой историю, и делается это не только посредством знаний и суждений, опыта и габитуса. Особенно примечательный вариант воплощенной истории, увиденный внуком на примере деда, Штефан Ваквиц называет «нацистским синдромом Туретта». Подобно тому как люди, страдающие этим недугом, начинают в самых неподходящих ситуациях выкрикивать чужим голосом гадкие непристойности, у деда, спустя десятилетия после крушения национал-социализма, снова и снова вырывались из уст нацистские лозунги и формулировки. Человек с синдромом Туретта – это броская метафора, характеризующая многоголосье человеческой памяти, которую нельзя полностью взять под контроль[451]. Идентичности более ранних периодов жизни сохраняются и в зрелом возрасте, поэтому иногда тот юноша, каким человек был раньше, вставляет свою неуместную реплику в благоразумные речи старика, которым человек стал теперь[452]. Эти идентичности являются частью «непроизвольных воспоминаний», которые имеют довольно мало общего с тем, что описывал Пруст. Вальтер Беньямин пишет: «Частью memоire involontaire (непроизвольной памяти) может стать только то, что не было пережито явно и сознательно, с чем субъект не знаком как с „переживанием“»[453]. Неожиданная проговорка консервативного толка из прежних времен отражает непроработанные элементы невольной аффективной памяти, воспроизводя старые взгляды, которые в ходе последующих этапов жизни не подверглись самокритичному пересмотру.

Название «Невидимая земля» относится к миру позавчерашнему, где жил дед Штефана. Но оно относится и к миру вчерашнему, где жил внук, представитель политизированной молодежи, «поколения 78-го». По словам Штефана Ваквица, эти миры тесно взаимосвязаны, ибо знаменуют собой начало и конец тоталитарных движений ХХ века: «Первая мировая война вовсе не закончилась в 1918 году, она тянулась до 1989 года, и не только мой отец, но и я так или иначе продолжал сражаться в ней, а вышел из нее только на последние пятнадцать лет двадцатого века» (133).

Невидимыми в земле деда оставались большие исторические линии, которые обозначились в ретроспективных размышлениях внука, написавшего свою книгу на стыке веков, когда эти линии стали «различимы в настоящем» (Вальтер Беньямин). Внук откликается на написанные в пятидесятых и шестидесятых годах мемуары деда своей собственной книгой, куда он (как и Леопольд) включает длинные фрагменты дедовских текстов, делая их отправным моментом собственных автобиографических рефлексий и трактовок истории. Причиной для поисков прошлого явилась своеобразная лакуна: в силу необычных обстоятельств семье удается вернуть себе фотокамеру, реквизированную пятьдесят лет тому назад; все с нетерпением ждут, что запечатлено на фотопленке, которую вынули из фотоаппарата и отдали в лабораторию для проявки. Но пленка оказалась засвеченной, снимки не сохранились. Утраченные фотографии замещаются картинами, которые «проявляются» в воображении внука при чтении дедовских текстов (34).