Забвение истории – одержимость историей

После территориальных переделов 1918 года эта риторика получила еще более широкое и исторически действенное распространение. «Германизация» немцев осуществлялась преимущественно на периферии, она происходила в немецких анклавах восточной Европы, которые становились своего рода омолаживающим источником для нового открытия национального. Тем самым история национал-социализма восходит не только к речам Фихте, но и к истории немецкого колониализма, включающей в себя политику заселения восточных земель, которая проводилась такими просвещенными монархами, как Фридрих II и Йозеф II. Андреас Ваквиц оказался элементом германской колониальной политики в юго-западной Африке, а до этого, после Первой мировой войны и Капповского путча, он избрал себе место священника в Ангальте. Он подчинялся своей «неосознанной тяге к свободе просторов, притяжению восточных земель, ждущих покорения и активных действий, той тяге, которая некогда влекла его средневековых предков». Перед лицом нового передела Европы немцы давали отчетливый сигнал, что просто так они эти земли не отдадут. Рудольф Леопольд рос в Польше, в тех краях, где немцы были в меньшинстве; ему довелось пережить не только дискриминацию и унижения, которым подвергалась его семья, но и самоубийство отца, не способного справиться с подобной ситуацией. На эту травму собственного бессилия Рудольф Леопольд отреагировал позднее великодержавными фантазиями, служа в генерал-губернаторстве под началом Ханса Франка. Аушвиц, который представляется сознанию лежащим где-то далеко на востоке, оказывается в немецких семейных историях совсем рядом. Рудольф Леопольд хорошо представлял себе, что происходит в Аушвице, поскольку его сестра работала секретаршей в тамошней администрации. Холокост вторгается в семейные истории. Семейные романы свидетельствуют, что краткая немецкая история включена в долгую немецкую историю, которая сопряжена с историей колониализма и мировой историей.

Леопольд и Ваквиц, написав историю с точки зрения семьи, создали новый жанр – психоисторию. Они выступают не только в роли наблюдателей и аналитиков, они становятся сейсмографами и элементами системы под названием семья, через которую из поколения в поколение идут определенные течения, традирующие нечто не улавливаемое речевой коммуникацией. Скрытыми механизмами традирования порождаются взаимосвязи, которые оказываются в романе предметом осмысления. Оба романа имеют отчетливо терапевтический аспект. Анализируя скрытое традирование, они превращают отсутствие взаимосвязей в осознание взаимосвязи. «Если бы я могла продолжить этот рассказ, переписать его!» – восклицает Леопольд, прочитав один из отцовских текстов 1944 года. Разумеется, написанное отцом и дедом нельзя исправить, но открытый для будущего совместный семейный роман можно и нужно переписывать снова и снова. Младшее поколение впишет туда то, чего так не хватало предшествующим поколениям: рассудительность, толерантность, возмущение и способность к сопротивлению. Высвободившись из ловушки семейной памяти, это поколение по-новому определило свое место в генеалогической цепи. Абсолютный разрыв этой цепи оказался утопией. «Мы хотели быть не рожденными, а появившимися на свет», – сказала однажды Леопольд, повторяя классическое пожелание «поколения 68-го». Она завершает свою книгу противоречивой мыслью, а именно напоминанием о том, что отец не только зачал ее, но и вскормил недоношенного ребенка и вырастил его.

Решающее значение для работы памяти, преодолевающей разрыв между поколениями, стало наряду с поиском следов и воссозданием минувших событий еще и превращение семейной истории в литературное произведение, роман, который продолжает и переписывает ее, возвращая семейную историю будущему. Воспоминание и воссоздание прошлого совершается под знаком будущего и для следующего поколения. Речь идет о понимании того, что мы являемся частью истории, которую можно рассказать и иначе.

История в публичном пространстве: архитектура как носитель памяти

Еще никогда множество асинхронностей, одновременно присутствующих в нашем жизненном мире, не было столь большим.

Г. Люббе

Английский искусствовед Джон Рёскин заметил, что, размышляя о потомках, мы зачастую помещаем их в наши нынешние планы. Потомки нужны нам, как публика, оценивающая наши поступки и достижения, которые должны быть прославлены и сохранены в памяти, и как трибунал, который воздаст должное за все допущенные по отношению к нам несправедливости и как-то вознаградит нас. Однако, написал Рёскин в середине XIX века, нам следует подумать и о своем долге перед потомками.