Забытый вопрос

— A слава-жь Богу, согласился Вася прилечь, — хоть и спать не будетъ, а все-жь отдохнетъ себѣ трошечки! молвила, входя, Анна Васильевна, не замѣчая нѣсколько взволнованнаго вида дочери и даже не глядя на нее.

Галечка, въ свою очередь, живо отвернулась и принялась спокойно улыбаться, какъ ни въ чемъ не бывало.

Но я не могъ не замѣтить, что Анна Васильевна продолжала ея не замѣчать — и что это происходило не случайно. Чувствовалось, что опричь ея тревоги за Васю, за отца его, ныло на душѣ милой женщины что-то еще болѣе близкое ей и болѣе глубоко захватывавшее ее за сердечныя струны, — и что именно Галечка вызывала это мучительное что-то въ ея дѣтски-нѣжной, голубиной душѣ…

Она передавала между тѣмъ матушкѣ о томъ, что Герасима Ивановича она застала въ томъ же не то снѣ, не то безчувствіи, что Ѳедоръ Ѳедоровичъ Кашеваровъ прописалъ ему moschus, за чѣмъ и послано въ городъ, но отъ чего и самъ докторъ не ожидаетъ особенной пользы, что она лишь съ величайшимъ трудомъ убѣдила Васю отдохнуть, и то лишь при помощи Ѳедора Ѳедоровича, который вернулся отъ Любови Петровны и обѣщалъ ему, что будетъ самъ сидѣть у постели его отца до самаго обѣда…

— A Любовь Петровна — не говорилъ докторъ, — гдѣ будетъ обѣдать сегодня?… Съ нами? прервала ее Галечка, — и въ этихъ двухъ словахъ звучалъ какъ бы вызовъ матери на дальнѣйшее объясненіе.

— Не говорилъ, кажется, все такъ же не глядя на нее, отвѣчала Анна Васильевна, — и поторопилась обратиться къ матушкѣ съ какимъ-то вопросомъ.

Галечка дала maman отвѣтить и снова обратилась къ своей матери:

— A если она будетъ внизу обѣдать, то какъ прикажете: и мнѣ придти?

Болѣзненно, глазами полными упрека и глубокаго душевнаго страданія, взглянула на дочь Анна Васильевна. Японялъ, что она только-что — и вѣроятно отъ Ѳомы Богдановича — узнала, какъ успѣла уже Галечка обойтись съ Любовью Петровной.

— A для чего тебѣ на это моего приказа просить? промолвила она съ явнымъ усиліемъ.

Галечка потупилась съ такимъ видомъ, что: конечно — молъ не мнѣ вамъ объяснять это!

— Если вамъ угодно, maman, я приду, проговорила она тихимъ, покорнымъ, будто приниженнымъ голосомъ, — за который въ ту минуту я бы ей, кажется, съ радостью косу оторвалъ…

Бѣдная мать ея растерянно задвигалась на своемъ мѣстѣ: не подъ силу ей было совладать съ этимъ самоувѣреннымъ, безсердечнымъ пятнадцатилѣтнимъ существомъ.

— Можешь у себя обѣдать… коли со всѣми не нравится, проговорила милая женщина, пряча глаза свои отъ невозмутимыхъ глазъ дочери… И какъ еще хватило у ней духа это сказать!…

Галечка, добившись своего, встала, почтительнѣйшимъ образомъ присѣла предъ матушкой, поцѣловала на лету руку Анны Васильевны и вышла изъ комнаты.

Не успѣла еще затвориться за нею дверь, какъ матъ ея, ухвативъ мою мать за обѣ руки и наклоняясь въ ней, прошептала сквозь слезы:

— Въ кого она, скаяжите на милость. Софья Михайловна!…

Мы поспѣшили съ Керети оставить ихъ однѣхъ и отправились гулять въ садъ до обѣда.

Къ обѣду не явились ни Любовь Петровна, ни Галечка, я никогда еще такъ скучно не совершалась въ Богдановскомъ трапеза, какъ въ этотъ день. Довольно сказать, что самъ Ѳома Богдановичъ ни разу не улыбнулся въ продолженіе всего обѣда, никого не тормошилъ и почти рта не разѣвалъ: взглянетъ на незанятые стулья и приборы съ неразвернутыми на нихъ салфетками дочери и племянницы и — вздохнетъ только… Бесѣду за столомъ вели почти исключительно доктора Кашеваровъ и Кикинъ, успѣвшій проспаться и видимо заискивавшій теперь "въ человѣкѣ науки", какъ называлъ К-го врача Людвигъ Антоновичъ. Студентъ былъ тутъ же, ѣлъ за четверыхъ, молчалъ, какъ булыжникъ, и отдувался послѣ каждаго блюда. О больномъ и его сынѣ не произнесено было ни одного слова: всѣ словно боялись коснуться этого предмета. Матушка переговаривалась вполголоса съ хозяйкой, подлѣ которой она сидѣла, и по печальному взгляду, которымъ милая Анна Васильевна отъ времени до времени поглядывала на насъ съ Левой, не трудно было отгадать, о чемъ шла между ними рѣчь: Анна Васильевна убѣждалась доводами матушки; о необходимости намъ скорѣе ѣхать въ К…

Подъ этимъ впечатлѣніемъ побѣжалъ я на верхъ, въ покой Лубянскихъ, едва успѣли встать изъ-за стола.

Савелій, котораго я встрѣтилъ въ корридорѣ, передалъ мнѣ, что Герасиму Ивановичу данъ Васей уже второй пріемъ лѣкарства, которое какъ будто нѣсколько оживило его, но что въ настоящую минуту они, должно быть, опять заснули, — потому Василій Герасимовичъ прошли, кажется, сейчасъ въ свою комнату.

Я отворилъ двери — и вошелъ.

Вася былъ тутъ, дѣйствительно; онъ стоялъ у конторки, облокотившись головой на руку, — и оборотился, слегка поморщившись, на легкій скрипъ двери.

— Это я, Вася, осторожно пробираясь въ нему, сказалъ я, — по ковру не слышно…

— Ничего, теперь все равно, проговорилъ онъ.

— Его, говорятъ, нѣсколько оживило лѣкарство?

Вася только плечомъ повелъ.

Какъ онъ страшно осунулся за эти нѣсколько часовъ! Глаза ввалились, и вокругъ нихъ образовались черные большіе круги, а на щекахъ алѣли тѣ зловѣщія пятна, которыя такъ не нравились Ѳедору Ѳедоровичу.