Загадка Красной Вдовы

– Тогда, раз уж вы не интересуетесь мебелью, – медленно произнес Г. М., – как насчет замазки? Насколько я знаю, Гаю о ней кое-что известно.

Наступила мертвая тишина. Стрела эта так долго лежала в колчане, что Терлейн почти забыл о ней. Забыл о словах, которые, как утверждала Изабель, произнес в ее комнате Гай.

Заявление произвело разительный эффект, но не на того, кого выбрал бы Терлейн. Гай всего лишь медленно повернулся и после короткой паузы негромко похлопал в ладоши. А вот Равель, который закуривал в этот момент сигарету, обжег спичкой пальцы. Отпустив цветистое проклятие, он отвернулся к камину, чтобы выбросить сгоревшую спичку. Когда же он снова повернулся, на висках у него обозначились голубые жилки, а любезное выражение на его лице напоминало намертво приклеенную маску.

– Замазка? – повторил он. – Прошу прощения, сэр, но что значит замазка? Я не понимаю. – Он откашлялся. – Некоторые слова плохо запоминаются, и что такое замазка, я не знаю.

– По всей вероятности, друг мой, – вежливо заметил Гай, обращаясь к Г. М., – вам это известно лучше, чем ему. Мне нравятся эти ваши выстрелы наугад. Мне они так нравятся, что, рассказывая о Вдовьей комнате, я буду абсолютно откровенен. Не собирался раскрывать все, но вы заслужили. Вы даже обнаружите ключ ко всем тем смертям – если будете достаточно проницательны. Считайте это вызовом. – Сморщив довольную гримасу, он направился к буфету. – Стаканчик портвейна – промочить горло. Так, посмотрим. Алан держит его в одном из этих отделений.

Он видел, что все смотрят на него и что прозвучавшая в его голосе странная нотка тем более привлекла к нему внимание. Сейчас у него был вид фокусника-любителя. Посмотрев на две нижние дверцы и продолжая говорить, Гай повернул ключ в той, что справа.

– Вам нужно это попробовать. И почему эти дверцы в комодах так плохо открываются? Скособочиться в теплой комнате они вроде бы не должны. По крайней мере, не больше, чем чьи-то мозги. Вот так… оп!

Дверца громко заскрипела. Гай отступил в сторону, чтобы не заслонять свет настольной лампы. И Терлейн, смотревший из-за плеча сэра Джорджа, увидел лицо.

Лицо взирало на них изнутри буфета широко открытыми глазами. Поняв, что это, Терлейн испытал облегчение, сменившееся злостью.

Гай ухмыльнулся.

– Должно быть, в другом отделении. Простите, джентльмены! Надеюсь, не напугал? Алан – большой забавник со здоровым детским чувством юмора. Получает огромное удовольствие, заставляя эту куклу рассказывать друзьям сомнительные анекдоты. Я, наверно, забыл упомянуть, что мой брат весьма искусный чревовещатель?

Он потянул другую дверцу.

Легенда

– История Вдовьей комнаты, – заговорил Гай, – начинается в августе 1792 года в Париже. И начинается она с террора, конца которому пока не видно.

Гай сидел за столом, в маленьком круге света, подкрашивающем красным стакан с портвейном. Возле стакана лежала миниатюра. Он взял медальон и показал своим слушателям, которые расположились напротив, портрет молодого мужчины. В какой-то момент на лице Гая мелькнула та же одержимость, которая чувствовалась и в человеке на портрете.

– Чарльз Бриксгем был единственным сыном основателя нашего дома. В тот год ему исполнилось двадцать; к этому времени он отучился год в Париже, и его письма домой (написанные в духе Руссо, но с еще большим неистовством) показывают, что Французская революция все еще оставалась идолом для многих умов. «Мы три года трудились не покладая рук, – писал он в апреле, – и это еще не конец, но, слава богу, то, чего мы добились, мы достигли, пролив меньше крови, чем гражданские суды Англии проливают за полгода. Наше новое жирондистское правительство твердо, но не жестоко. В нем есть, va sans dire[11], люди крайних взглядов, члены трижды проклятого клуба якобинцев, но мсье Ролан знает, как держать их в руках».

На родине его отец, богач, добившийся всего сам, но такой же фанатичный революционер, как и его сын, похоже, думал иначе и в нескольких безграмотно написанных письмах тупо повторял, что нельзя приготовить гуся, не свернув ему шею. На этой почве они, по-видимому, разошлись, потому что в одном из писем Чарльз со всей страстью заявил, что «отречется от родства и не примет ни пенни» от того, кто придерживается таких взглядов. Сказано сильно, но, как видно, глупый юнец от своих слов не отказался. В 1792 году он перебрался в скромную съемную квартирку на Сен-Жюльен-ле-Повр у реки, на острове Ситэ; ходил в драных чулках, не пудрил волосы, читал Руссо при свете сальной свечи, делился хлебом и сыром и слонялся по шумным галереям Национального собрания.