Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Такое построение любовного треугольника существенно отличает пьесу и от реальных уголовных дел, знакомство с которыми во время службы в костромском суде, как считается, вдохновило Писемского написать драму[916], и от знаменитого сюжета «Соблазнение», который начиная с «Бедной Лизы» воспроизводил ситуацию совращения крестьянки дворянином и ее трагической гибели. Однако с 1830–1840‐х гг. в русской литературе о крестьянах возникает сюжет «Измена», богато представленный в малой прозе 1850‐х гг. – рассказе М. В. Авдеева «Горы» (1851), «Смедовской долине» Григоровича (1852), «Постоялом дворе» Тургенева (1855), «Ау» Михайлова (1855), «Леснике» И. Салова (1858) и др. Можно предполагать, что развитие адюльтерных сюжетов в литературе о крестьянах каким-то образом коррелировало с постепенным расшатыванием основ патриархального института крестьянской семьи и ростом числа добрачных сексуальных контактов – процессами, начавшимися, как показывают социальные историки России, не сразу же после 1861 г., но, очевидно, с 1850‐х гг.[917]

«Горькая судьбина» Писемского в этому ряду – единственный драматический текст, который не только продолжает новую линию русской прозы, но и использует жоржсандовские мотивы: жена, не любящая мужа, жаждет любви и по взаимной страсти уходит к другому мужчине. Однако вместо рационального мужа из романа Санд «Жак», готового ради счастья жены отпустить ее, у Писемского в этой роли оказывается консервативно и патриархально мыслящий Ананий, совершенно не готовый к такому «прозаическому» сценарию. В этом смысле сюжет «Горькой судьбины» больше напоминает ранний роман Санд «Индиана», в котором главная героиня, не любящая старика мужа, в конце концов сбегает из дома с надежным и любящим ее Ральфом. Искренняя любовь Лизаветы к Чеглову санкционирует уход от мужа, поэтому можно говорить, что идеология Лизаветы и Чеглова представляет третий взгляд на семейную этику, предполагающий «этизацию» любви – превращение ее в единственный критерий разумности брака.

Чеглов выступает в драме как идеолог самых прогрессивных и свободных представлений о любви и браке. Жоржсандовский ореол распространяется и на другие воззрения героя: он гуманен, демократичен, презирает службу. Вместе с тем, как и другие персонажи драмы, Чеглов обрисован амбивалентно: он слаб, страдает от туберкулеза, а в четвертом действии и вовсе лежит в горячке, пьет водку, расстроил дела по имению и позволил бурмистру Калистрату обкрадывать себя, из‐за чего пришлось заложить усадьбу в опекунском совете. Насколько удачливым и сноровистым торговцем, наживающим деньги, выведен Ананий, настолько, по контрасту с ним, Чеглов предстает опустившимся дворянином, разорившим хозяйство. Ананий ничего не боится, Чеглов подвержен страхам: каждый шорох приводит его в трепет, нервы его расстроены, состояние близко к истерическому, как будет модно называть это в конце XIX в.

Первые читатели упрекали Писемского, что он заставил Чеглова поступить совершенно нереалистично и недостоверно – вызвать Анания на дуэль, чтобы решить спор из‐за Лизаветы по законам дворянской чести[918]. Очевидно, что Писемский в данном случае намекал на способ мышления Чеглова, живущего эмоциями и возвышенными идеалами, почерпнутыми из книг и журналов. Помещик предлагает Ананию, согласно принципу новой социальной гуманности, быть на равных, забыть о сословных границах и вступить в состязание за руку Лизаветы: «И если в тебе оскорблено чувство любви, чувство ревности, вытянем тогда друг друга на барьер и станем стреляться»[919]. Легко заметить, что апелляция к дуэльному кодексу выглядит пародией на жоржсандизм, который предполагал как раз отказ от сословных представлений о чести в пользу универсальной внесословной этики:

Тут, видит бог, не только что тени какого-нибудь насилья, за которое я убил бы себя, но даже простой хитрости не было употреблено, а было делом одной только любви: будь твоя жена барыня, крестьянка, купчиха, герцогиня, все равно…[920]