Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Дистанцированность Анания от односельчан проявляется и в его подчеркнутой рациональности и рассудочности. Вплоть до рокового аффекта в конце третьего действия герой дисциплинирует свои эмоции и в целом, за некоторыми исключениями, демонстрирует высокую культуру владения собой. К слову «рассудок» герой несколько раз прибегает в разговоре с женой, пытаясь вразумить ее. Апелляция Анания к сложным абстрактным понятиям «чувство», «разум», «душа», «чувствительность», «мнение», описывающим психологические процессы, по замыслу Писемского, должна подсказать читателю, что он встречается с эмоционально развитым человеком, знающим, что такое рефлексия, хотя слово это ему неизвестно. В ответ на упрек бурмистра в спеси и зазнайстве («да что ты за король-Могол такой великий?») Ананий отвечает: «Великий, коли сам себя знаю!.. И тебе меня не учить, как понимать себя»

[902].

Как кажется, подобная фраза появилась в речи героя не случайно и является реакцией Писемского на хорошо ему известную статью Анненкова «По поводу романов и рассказов из простонародного быта», в которой невозможность адекватного и художественного изображения крестьян в литературе объяснялась, в частности, неспособностью крестьян к рефлексии. Анненков критически оценивал в том числе и рассказы Писемского «Питерщик» и «Леший», поэтому предположу, что статья должна была быть в высшей степени памятна писателю. Можно утверждать, что в «Горькой судьбине» Писемский продолжает экспериментировать с репрезентацией крестьянского мышления и по сравнению с образом сметливого Петра из «Плотничьей артели» еще дальше раздвигает границы в изображении сознания развитого крестьянина-отходника[903].

В отличие от Климентия и Петра, Ананий усвоил в столице не только некоторые внешние формы поведения, но и более фундаментальные представления о прогрессе и цивилизации. Экспозиция драмы задает конфликт сразу в двух направлениях – любовно-этическом и социально-политическом. Оставляя пока в стороне первое, сосредоточимся на втором. Первое действие обозначает культурный разлом между устаревшими представлениями о крестьянах типа дяди Никона и как будто бы современной картиной мира, представителем которой выступает Ананий. Он решительно не согласен с тезисом Никона о том, что «на стариковском, значит, разуме свет держится, аки на китах-рыбах». Вместо архаики Ананий рассказывает Матрене, Спиридоньевне и Никону об устройстве железных дорог, на которых он быстро добирается из Петербурга в родную деревню. Главный герой поддерживает расширение железнодорожной сети, дающей большое преимущество во времени и рабочей силе, что позволяет экономить деньги. Более того, Ананий возражает Никону, называющему железную дорогу происками немца-дьявола, и объясняет, пусть и упрощенно, действие паровых машин в поездах и пароходах.

Когда Никон в порыве зависти обвиняет Анания в торгашестве и купечестве и противопоставляет себе – мастеровому, тот раскрывает свою торговую этику, на значимость которой обратил внимание Анненский[904]: Ананий верит в купеческий феномен репутации («раз обманул, так другой и брать не станут»). Заявляя, что «торговый человек завсегда должен паче себя наблюдать, чем мастеровой», протагонист как бы противопоставляет два типа трудовой этики – низший тип, присущий мастеровым, пьянствующим по воскресеньям, и «высший» тип, характерный для торговцев, культивирующих честность, трезвость и трудолюбие.

Хотя на уровне трудовой этики образ Анания символизирует модернизационный потенциал и ценности, события следующих действий «Горькой судьбины» представляют героя уже с другой стороны. Столкнувшись с изменой жены и с ее либеральным любовником-барином, Ананий демонстрирует иную сторону характера. Его представления о любовной и семейной этике оказываются гораздо более консервативными.

Адюльтер в деревне: три версии любовной этики

Сам автор считал «Горькую судьбину» пьесой о крепостном праве – «злом фатуме» русской истории[905]. Первые критики сразу же обратили внимание на адюльтерный сюжет, который позволяет сопоставлять пьесу не только с другой народной драмой – «Грозой» Островского (1859), но и с богатой европейской традицией адюльтерного романа. Так, критик В. Г. Авсеенко перенес акцент с проблемы крепостного права на более универсальный вопрос о «свободе чувства» и брачной этике, видя отчетливое влияние идеологических романов Жорж Санд[906]

. Как известно, адюльтерный роман в самых разных его изводах в середине XIX в. кодировал проблемы института буржуазной семьи, собственности и морали[907].

Отчетливо заявленные Ананием торговые и коммерческие амбиции позволяют, хотя и с оговоркой, рассуждать о конфликте или как минимум пересечении ценностей патриархального института крестьянского брака и буржуазной этики. Конфликтный узел «Горькой судьбины», таким образом, может быть описан как столкновение трех взглядов на брак, любовь и секс.