Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Хотя «Горькая судьбина» имеет почтенную историю интерпретации, многие аспекты пьесы могут быть переосмыслены с точки зрения современных подходов к изучению репрезентации народа в литературе и крестьян в частности. Драматургия второй половины 1850‐х гг. начала интенсивно разрабатывать жанр «народной драмы» и ее образный язык как раз на фоне ощутимого социального запроса на знание о «народе». Предпосылки и факторы «изобретения» народа, а также символические структуры и культурно-политические подтексты нового жанра сегодня и составляют основную повестку в изучении этой литературной продукции, лишь небольшой процент которой вошел в канон[890]. «Горькая судьбина» в этом смысле оказывается исключительно показательным текстом для исследования того, как старый, восходящий к Античности тип «драмы рока» с такими этико-политическими категориями, как hybris (спесь, амбиция протагониста), адаптируется к простонародному, да еще и русскому обиходу. Актуализация народной драмы, как известно, была вызвана к жизни социально-политической модернизацией России в 1850‐е гг. и в первую очередь государственным проектом освобождения крестьян. Несмотря на то что современные теоретики модернизации все чаще склоняются к идее множественных и/или переплетенных модерностей

[891], я опираюсь на до сих пор релевантную в современной историографии точку зрения, согласно которой николаевские, пусть и весьма умеренные, реформы все же подготовили почву для правительственной программы интенсивной социальной, финансовой, технологической и отчасти политической модернизации России в конце 1850‐х – начале 1860‐х гг.[892]

Она сопровождалась стремительным развитием социального и литературного воображения, в частности возникновением с конца 1840‐х гг. дифференцированных и неоднозначных художественных представлений о разных типах крестьян и, шире, простонародье.

Резонно предположить поэтому, что жанр народной драмы 1850‐х гг. содержал определенные символические структуры и паттерны, которые отражали точку зрения каждого из авторов на то, какие противоречия и как именно могут или не могут быть разрешены в рамках переустройства традиционного патриархального уклада. В «Горькой судьбине» сложно переплетаются архаические и современные представления о прогрессе и патриархальности, чести и долге, свободе любви и выбора, праве и власти, грехе и покаянии, сословных границах и их нарушении. Анализ этических представлений героев о любви, сексе и браке позволяет переописать логику конфликта пьесы в категориях модернизационного проекта и его границ применительно к социокультурной истории России в преддверии Великих реформ так, как их оценил один из ее ведущих писателей, автор «делового», в бальзаковском духе, романа «Тысяча душ» и рассказов о крестьянах, пусть в XX в. и оттесненный на периферию канона.

Я полагаю, что «Горькая судьбина» может быть прочитана как пьеса о болезненной модернизации крестьянского общества и ее опасных последствиях, когда трещит по швам старая патриархальная этика, а новая еще не утвердилась и вряд ли возникнет, судя по финалу драмы, в ближайшее время. Несмотря на поступь цивилизации, в кризисный момент, когда происходит межсословный конфликт или семейное насилие (убийство Ананием ребенка), ни прогрессивные идеи, ни современные следственные процедуры не способны обеспечить адекватное решение сложных этических коллизий и гарантировать права личности. Хотя Писемский, а вслед за ним и исследователи усматривали причины конфликта в последствиях крепостного права, в «Горькой судьбине» все далеко не так прямолинейно. Поскольку помещик Чеглов лишен функции сексуального насильника, а любовь его и Лизаветы этизирована (героиня по любви изменяет мужу), трагическая вина падает на Анания и его противоречивую этическую систему, причудливо совмещающую патриархальную религиозность и предпринимательскую рациональность.

Более того, одной из наиболее интересных символических структур, обнаруженных в «Горькой судьбине», оказывается далеко не случайная корреляция между любовной этикой героев драмы и используемым ими политическим языком ее описания. Речь идет о постоянных отсылках к тирании, казням и пыткам в речи Лизаветы и Анания, бессознательно воскрешающим дух кровавой русской истории XVIII в.: подобно скелету в шкафу или замурованной женщине в готическом романе, она указывает на трагическое переплетение насилия и любви как в семейном праве, так и в праве политическом. И это позволяет поставить вопрос об историософии Писемского и о функциях старинных трагедийных топосов в «Горькой судьбине».

Язык и (само)сознание Анания: трудовая этика