Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Отправным пунктом для анализа соотношения языка действующих лиц и стоящих за ним символических смыслов нам послужит знаменитая статья И. Ф. Анненского «Три социальные драмы» («Книга отражений», 1906), которая задала интерпретационный фарватер для всех последующих исследователей Писемского. Анненский психологизировал поступки всех главных и второстепенных героев этой «социальной драмы» и, не употребляя таких терминов, показал, каким образом Писемский использует подтекст, систему деталей, мотивов и реплик для создания сложного, внутренне объемного текста. Интерпретация Анненского впервые затрагивала экзистенциальное измерение драмы: критик обращал внимание на такие ранее казавшиеся маргинальными аспекты, как скученность некоторых сцен и символизм отдельных реплик[893].

Развивая наблюдения Анненского, Л. М. Лотман полагала, что

страдания героев предопределены их трагической виной, своевольным нарушением ими привычных форм быта, причем, как это обычно и бывало в «драмах рока», в «Горькой судьбине» герои «преступают» нравственные запреты не в силу преступных или порочных своих склонностей, а именно вследствие своих лучших, сильных качеств: Ананий – вследствие проснувшегося в нем чувства личности, идеального представления о супружеском долге, страстной любви к жене, Лизавета – из‐за того же стремления к независимости, из‐за нового представления о супружестве как союзе любящих, Чеглов – из‐за способности по-настоящему полюбить крестьянку[894]

.

Однако далеко не все реплики героев укладываются в предложенную Лотман трактовку «лучших качеств». Более пристальный анализ лексики и риторики главных героев драмы позволяет выявить неснятые противоречия в каждом из них и благодаря этому осмыслить социокультурную проблематику драмы в целом.

Протагонист «Горькой судьбины» Ананий предстает в первом действии как носитель весьма прогрессивных взглядов, ассоциируемых с понятием современности, а его этика накопления капитала предполагает в недалеком будущем его переход в купцы. Все это позволяет увидеть уже в завязке драмы, которая может показаться неоправданно затянутой, проступающую символику модернизации России конца 1850‐х гг. со все возрастающей миграцией крестьян, породившей целый поджанр рассказов о питерщиках (от А. В. Никитенко до С. В. Максимова и А. И. Левитова). Как показал Б. Горшков, трудовая сезонная (как правило, летняя) миграция крестьян из центральных промышленных губерний в Петербург, Москву и на ярмарки интенсивно развивалась с самого начала XIX в., и к 1861 г. около четверти мужского крепостного населения было отходниками[895]. В середине 1850‐х гг., т. е. во время действия «Горькой судьбины», около 80% крепостных и государственных крестьян Костромской (родной Писемскому) губернии отправлялись на летние заработки в другие города, 40% из них занимались разносом и были ходебщиками, около 11% – мелкими торговцами и купцами[896]

. Стабильная сезонная миграция крестьян не только приносила городам и помещикам хороший доход (последним – регулярный оброк), но и способствовала социальной мобильности: крестьяне быстрее осваивали грамоту, социальные и юридические нормы, вовлекались в многочисленные сети общения в столицах и получали шанс подняться по социальному лифту – выкупиться на волю и записаться в купцы.

Исследователи драмы уже отмечали, что Ананий говорит языком, нехарактерным для крестьянских персонажей литературы того времени: это смесь просторечных оборотов и возвышенных и даже витиеватых фраз, напоминающих сентиментальный дискурс и одновременно церковное красноречие[897]. Возьмем, к примеру, наиболее характерные реплики Анания, обращенные к Лизавете: