Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Можно ли как-то соотнести этот многослойный смысловой контур с издательской тактикой Некрасова в 1860–1862 гг. и его надеждой на распространение литературы и просвещения через офеней и протекционистские институты? В свете всего сказанного решение поэта выбрать для «красной книжки» именно «Коробейников» кажется, конечно, не случайным. Некрасов предлагал читателю-простолюдину «случай из жизни двух коробейников и очерк нравов и бродячего их быта»[884], в котором в широкой социальной перспективе тематизировался и обсуждался сам «институт» распространения книг среди народа, причем его оценка не сводилась ни к дискредитации, ни к идеализации. Поэма имела двойного адресата – и крестьянина, и самого коробейника

[885]. Хотя книги и чтение в поэме ни разу не упомянуты и авторское повествование практически целиком ведется с точки зрения человека из народа и стилизованным языком, Некрасов, очевидно, сделал ставку именно на такой непрямой, недидактический подход к пропаганде чтения, поданный в форме остросюжетного нарратива. Предлагая крестьянам квинтэссенцию их же представлений о греховности денег, «Коробейники», с одной стороны, подготавливали почву для развертывания будущих более сложно устроенных текстов о народе («Мороз, Красный нос», «Кому на Руси жить хорошо»), а с другой – зафиксировали тот максимальный потенциал фольклоризации, который Некрасову, кажется, так и не удалось превзойти (зачин «Коробейников» стал народной песней к 1890‐м гг.). Вероятно, всем этим и можно объяснить успех первой красной книжки с «Коробейниками» у офеней, по свидетельству А. С. Пругавина быстро раскупивших ее, хотя пока не удалось обнаружить сведений о том, как именно поэма воспринималась крестьянами[886]

. Даже в трехтомнике Х. Д. Алчевской «Что читать народу?» «Коробейники» не упоминаются (не читались крестьянам), а специальные работы о рецепции поэзии Некрасова среди крестьян демонстрируют, что поэма была далеко не самым популярным текстом поэта[887].

Фрагментарность сведений о восприятии поэмы «Коробейники» мы попытались компенсировать реконструкцией ее замысла и прагматики. Корпус малой прозы о крестьянах 1840–1850‐х гг. и словарь ее элементарных сюжетов оказываются в этом случае полезным эвристическим инструментом с большими возможностями.

2. Драма: патриархальные ритуалы, эмансипационная этика и исторические аллюзии в «Горькой судьбине» А. Ф. Писемского

«Горькая судьбина» (1859) Алексея Писемского вошла в канон русской драматургии как едва ли не лучшая народная драма о крестьянах середины XIX в. Высокая оценка пьесы была задана и прижизненной критикой, и присуждением автору в 1860 г. Уваровской премии, однако сценическая судьба драмы сложилась прихотливо. Разрешенная к постановке только в 1863 г., пьеса очень медленно входила в репертуар, отчасти из‐за сценической неосвоенности крестьянского материала, отчасти из‐за «открытости» самого текста, допускающего противоположные толкования.

Соглашаясь в том, что драма проблематизирует последствия крепостного права, первые критики спорили о мотивах аффективного поведения героя, Анания Яковлева, который убивает ребенка своей жены и внезапно раскаивается в конце пьесы, и о неоднозначности характеров его страстной жены Лизаветы и ее гуманного любовника Чеглова-Соковина. Как ни парадоксально, образ Анания расценивался одним критиком как клевета на национальный русский характер[888], а другими – как «чисто русский», «идеальный образ» крестьянина[889].