Загадка Пушкина

Например, И. И. Пущин, вспоминая о своем посещении опального поэта в Михайловском, упомянул мелкий, но примечательный эпизод. Не успели друзья насладиться беседой, как к ним заявился непрошеный гость, игумен местного монастыря, которому власти поручили надзор за ссыльным атеистом. Едва Пушкин завидел монаха через окно, в его поведении произошла разительная перемена. Он «как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею». Мемуарист не скрыл от читателей своего впечатления, произведенного тягостным визитом: «мне неловко было за Пушкина: он, как школьник, присмирел при появлении настоятеля»⁷⁴.

Другой красноречивый пример содержат мемуары И. И. Панаева, где упоминается о шапочном знакомстве Пушкина с начинающим переводчиком Дириным.

«Родные Дирина получали через III Отделение письма от ссыльного Кюхельбекера, в которых всегда почти упоминалось о Пушкине, и Дирин носил обыкновенно эти письма показывать Пушкину». При этом «Дирин был в восхищении от приемов Пушкина, от его приветливости и внимательности»⁷⁵.

Далее Панаев вспоминает вот что.

«Через несколько лет после смерти Дирина я как-то завел речь о нем и об его отношениях к Пушкину с П. А. Плетневым.

— А знаете ли, почему Пушкин был так внимателен и вежлив к нему?

— Почему же? Ведь он был со всеми таков.

— Нет, — отвечал Плетнев, — с ним он был особенно внимателен — и вот почему. Я как-то раз утром зашел к Пушкину и застаю его в передней провожающим Дирина. Излишняя внимательность его и любезность к Дирину несколько удивили меня, и, когда Дирин вышел, я спросил Пушкина о причине ее.

— С такими людьми, братец, излишняя любезность не вредит, — отвечал, улыбаясь, Пушкин.

— С какими людьми? — спросил я с удивлением.

— Да ведь он носит ко мне письма от Кюхельбекера… Понимаешь? Он служит в III Отделении.

Я расхохотался и объяснил Пушкину его заблуждение»⁷⁶.

Таким образом, никак нельзя полагать, будто Пушкин не дал отпора Бенкендорфу по благовоспитанности либо из-за величественной незлобивости.

Тут дело даже не в том, что официальный миф о поэте настойчиво преподносит нам Пушкина как воплощение беспримерного благородства и мужественной стойкости, тогда как этот изломанный человек был готов юлить и лебезить перед любым стукачом. Сердцевина проблемы гораздо глубже.

«В этом недостатке гордости и сопротивления, в этой странной податливости узнаешь дурную сторону русского характера»⁷⁷, — писал о Пушкине А. И. Герцен. Наперекор чувству неловкости, с болью и стыдом нам все же надлежит признать, что в самом почитаемом национальном поэте, увы, рельефно проявилась и наиболее уродливая черта русской души.

Есть повод лишний раз восхититься государственной мудростью товарища Сталина, который повелел возвеличить Пушкина как всенародно чтимого культурного идола. Хитрый вождь безошибочно почуял, кто из русских классиков окажется наиболее созвучен большевистскому режиму.

Даже знакомства со школьным учебником и хрестоматией хватало, чтобы в сознании народа возник стойкий параноидальный образ неимоверного Пушкина — заискивающего перед царем «певца свободы», презирающего Россию патриота, смиренного бунтаря, возносящего хвалы палачу своих друзей.

Все это беспрекословно провозглашалось достойным обожания и преклонения. Худшего надругательства над памятью о поэте нельзя вообразить. И вот эту-то несусветную головоломную дичь сотням миллионов школьников приходилось затверживать назубок, повторять у доски, пересказывать в домашних сочинениях, насилуя неокрепший ум и совесть.

Так заоблачный авторитет Пушкина, его натура и судьба стали замечательным примером для сталинской интеллигенции, а заодно и оселком, чтобы сызмлада оттачивать навык двоемыслия.

Повторяю, дело тут не только в Пушкине. Полученный результат чересчур нагляден — за почти поголовное пресмыкание перед властью, тайной полицией и стукачами наш народ заплатил реками крови, неукоснительным избиением самых одаренных и честных людей, а в итоге — бесславным распадом многовековой великой державы. Но исторические уроки не пошли нам впрок. И страшно гадать, какую цену предстоит еще заплатить России за рабское недомыслие, за равнодушие к голосу совести, за подлую боязнь обывателей перед мнимым всесилием секретных служб.

Впрочем, вернемся к Пушкину и генералу Бенкендорфу.

Согласно непререкаемым шаблонам пушкинистики, шефа III Отделения принято изображать злобным демоном, всячески терзавшим беспомощного гения. Однако Пушкин смотрел на главу тайной полиции совсем другими глазами, отнюдь не воспринимая свое положение как унизительное или трагичное. П. В. Нащокин рассказывал о шутливом обыкновении поэта: «Жженку называл Бенкендорфом, потому что она, подобно ему, имеет полицейское, усмиряющее и приводящее все в порядок влияние на желудок»⁷⁸.

Что самое интересное, Пушкин не только не тяготился опекой главы жандармерии, но и пытался с выгодой для себя прибегнуть к его покровительству.