Загадка Пушкина

Спустя годы В. А. Жуковский, разбирая архив погибшего поэта, прочтет его переписку с А. Х. Бенкендорфом, возмутится и напишет шефу тайной полиции пространное письмо. В частности, там говорится: «…в одном из писем вашего сиятельства нахожу выговор за то, что Пушкин в некоторых обществах читал свою трагедию прежде, нежели она была одобрена. Да что же это за преступление? Кто из писателей не сообщает своим друзьям своих произведений для того, чтобы слышать их критику? Неужели же он должен по тех пор, пока его произведение еще не позволено официально, сам считать его не позволенным? Чтение ближним есть одно из величайших наслаждений для писателя. Все позволяли себе его, оно есть дело семейное, то же, что разговор, что переписка. Запрещать его есть то же, что запрещать мыслить, располагать своим временем и прочее. Такого рода запрещения вредны потому именно, что они бесполезны, раздражительны и никогда исполнены быть не могут»⁷².

Неизвестно, отослал ли Жуковский это письмо Бенкендорфу. Здесь важнее то, что он, вчуже протестуя, изложил напрашивающиеся соображения и элементарные доводы, которые самому Пушкину как будто даже не пришли в голову.

Вдобавок в глазах любого здравомыслящего человека полицейская наглость Бенкендорфа выглядела не просто недоразумением, а полным беззаконием, превышением служебных полномочий и узурпацией прерогатив благодетельного монарха. При наличии хотя бы капли смелости Пушкин мог попытаться приструнить шефа жандармов, апеллируя непосредственно к Николаю I. Ведь в обоих упомянутых письмах Бенкендорфа возможность обращаться напрямую к царю специально оговаривалась.

Ясно также, что тайная полиция не могла причинить особого вреда законопослушному и благонамеренному поэту, более того, напоказ обласканной царем знаменитости. Но Пушкин побаивался Бенкендорфа просто так, инстинктивно, на всякий случай. Он не осмелился возроптать.

Без проволочки он отвечает главе III Отделения 29 ноября 1826 г. из Пскова, униженно рассыпаясь в извинениях.

«Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, я незнал должно-ли мне было отвечать на письмо, которое удостоился получить от Вашего превосходительства и которым был я тронут до глубины сердца. Конечно никто живее меня не чувствует милость и великодушие Государя Императора, также как снисходительную благосклонность Вашего Превосходительства.

Так как я действительно в Москве читал свою трагедию некоторым особам (конечно не из ослушания, но только потому, что худо понял Высочайшую Волю Государя) то поставляю за долг препроводить ее Вашему Превосходительству, в том самом виде как она была мною читана, дабы Вы сами изволили видеть дух в котором она сочинена; я не осмелился прежде сего представить ее глазам Императора, намереваясь сперва выбросить некоторые непристойные выражения. Так как другова списка у меня не находится, то приемлю смелость просить Ваше Превосходительство, оный мне возвратить.

Мне было совестно беспокоить ничтожными литературными занятиями моими, человека Государственного, среди огромных его забот; я роздал несколько мелких моих сочинений в разные журналы и Альманахи по просьбе издателей; прошу от Вашего превосходительства разрешения сей неумышленной вины, если неуспею остановить их в цензуре» (XIII, 307).

В тот же день он пишет М. П. Погодину: «Милый и почтенный, ради бога, как можно скорее остановите в Моск.<овской> Цензурре все что носит мое имя — такова воля высшего начальства; покаместь не могу участвовать и в вашем журнале — но всё переменится и будет мука, а нам хлеб да соль» (XIII, 307, выделено автором).

Как видим, тест на пугливое непротивление полицейскому беззаконию и хамству Пушкин выдержал безукоризненно. Стало ясно, что отстаивать свое достоинство перед жандармом он не в состоянии, а значит, впредь с ним нечего церемониться.

«Его Петербург замучил всякими мерзостями; сам же он чувствовал себя униженным и не имел ни довольно силы духа, чтобы вырваться из унижения, ни довольно подлости, чтобы с ним помириться»⁷³, — писал А. С. Хомяков вскоре после гибели поэта Н. М. Языкову, сокрушенно добавив: «Пушкин не оказал твердости в характере (но этого от него и ожидать было нельзя), ни тонкости, свойственной его чудному уму».

Однако скудоумное малодушие, подмеченное Хомяковым, горделивый и самолюбивый Пушкин проявлял не только в светских салонах и бальных залах. С тех пор, как гонения исцелили его от юношеского показного буйства, «певец свободы», словно завороженный, с неизменной покорностью чтил ползучую власть тайной полиции.