Загадка Пушкина

Николай I самолично удостоверился, что Пушкин способен беспрекословно «гнуть совесть, помыслы и шею» (см. III/1, 420) ради преуспеяния и безопасности. А предшествовавшая клятве долгая заминка обнаружила, что поэт пообещал «сделаться другим» отнюдь не по доброй воле и не от чистого сердца.

Вот чем определялось в главных чертах отношение императора к бывшему «певцу свободы» — как легко догадаться, изрядно приправленное брезгливостью.

Тут все ясно и просто как божий день, хотя это никак не укладывается в голове у тех, кто питает к «солнцу русской поэзии» безоговорочное слепое почтение. К примеру, М. И. Цветаева уверяла, что царь Пушкина «ласкал как опасного зверя»⁷⁰. Увы, экзальтированная поэтесса явно приписала государю императору обожание собственного кумира, вдобавок с несомненной примесью эротических грез.

При первой же встрече Николай I безошибочно раскусил натуру Пушкина, почувствовав, что стоящий перед ним человек тщеславен и опаслив, безволен и малодушен. Он будет покорно скакать в полицейском хомуте, а если вдруг заступит постромку, то лишь по безалаберности.

Конечно, вербовка Пушкина стала крупным успехом царя, который воспринимал укрощенного поэта как ценный личный трофей. Но вместе с тем этот кумир читающей публики, лихой повеса и заядлый картежник, охочий до денег и разгульной жизни, отнюдь не вызывал опасений, равно как и уважения.

«О пренебрежительном отношении к поэту Бенкендорф и остальные и помыслить не дерзнули бы, если бы они не почувствовали нот презрения в самом царе, а это пренебрежение, которое даже не всегда считали нужным скрывать под холодно-вежливыми фразами, высказано чуть ли не с первого момента появления Пушкина в московском обществе»⁷¹, — резонно рассудил П. Е. Щеголев.

В любом замкнутом иерархическом сообществе, будь то обитатели казармы или тюремной камеры, каждого новичка подвергают обряду инициации, выясняя, в какой степени он способен сносить унижения. Тем самым определяется его статус и дальнейшая судьба. Точно так же и все используемые тайной полицией субъекты проходят для начала тесты на умение подчиняться, терпеть хамство и подличать.

Получив от императора бразды управления Пушкиным, генерал Бенкендорф не замедлил испытать гордого и самолюбивого поэта на прочность.

Его первое письмо от 30 сентября Пушкин невежливо оставил без ответа, и 22 ноября 1826 г. шеф жандармов пишет поэту из Петербурга с ядовитой откровенностью:

«При отъезде моем из Москвы, не имея времени лично с вами переговорить, обратился я к вам письменно с объявлением высочайшего соизволения, дабы вы, в случае каких-либо новых литературных произведений ваших, до напечатания или распространения оных в рукописях, представляли бы предварительно о рассмотрении оных, или через посредство мое, или даже и прямо, его императорскому величеству.

Не имея от вас извещения о получении сего моего отзыва, я должен однакоже заключить, что оный к вам дошел; ибо вы сообщали о содержании оного некоторым особам.

Ныне доходят до меня сведения, что вы изволили читать в некоторых обществах сочиненную вами вновь трагедию.

Сие меня побуждают вас покорнейше просить об уведомлении меня, справедливо ли таковое известие, или нет. Я уверен, впрочем, что вы слишком благомыслящи, чтобы не чувствовать в полной мере столь великодушного к вам монаршего снисхождения и не стремиться учинить себя достойным оного» (XIII, 307).

Бенкендорф беззастенчиво дает понять, что шпионы исправно доносят ему о Пушкине. А главное, благоволение августейшего цензора вдруг оборачивается запретом вообще распоряжаться своими произведениями до тех пор, пока они не одобрены царем.

Выволочка, учиненная шефом жандармов, как нетрудно заметить, нелепа, унизительна, а главное, противоправна. Читая «Бориса Годунова» в дружеском кругу, Пушкин вовсе не нарушал своей договоренности с Николаем I, не говоря уж о законах Российской империи. И совершенно неубедительна ссылка главы III Отделения на его предыдущее письмо, где сообщалось на самом деле вот что: «Сочинений ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры: государь император сам будет и первым ценителем произведений ваших и цензором» (XIII, 298).