Загадка Пушкина

И Пушкин стал уж скучен,
И Пушкин надоел,
И стих его не звучен,
И гений отлетел⁵⁸

.

Впрочем, уже тогда не были новинкой свирепые журнальные нападки на Пушкина. Для критиков того времени не представлялось возможным печатно высказать подлинную причину своего неприятия новых пушкинских творений. Однако их презрение и негодование отчасти выплеснулось в полемике вокруг злополучного послания «К вельможе», опубликованного весной 1830 г. Поэта хором обвинили в низкопоклонстве столь разные по духу издания, как «Северная пчела», «Московский телеграф» и «Славянин».

Само собой, подцензурная пресса никак не могла помянуть недобрым словом «Стансы», прославляющие государя императора. Зато на угодливом стихотворении, посвященном к князю Н. Б. Юсупову, критики смогли отыграться сполна.

От взгляда современников не могла укрыться пушкинская сервильность, безошибочно подмеченная впоследствии Д. П. Святополком-Мирским: «У Пушкина лакейство проникает глубже, в самую сердцевину его творчества, диктует ему стихи, равные по силе лучшим из его достижений (напр. „Полтава“), затемняет его историческое зрение до того, что он одно время видит в Николае носителя исторического прогресса и самый бунт его против собственного лакейства окрашивается в фантастические цвета „шестисотлетнего дворянства“»⁵⁹.

Спустя годы Пушкин в черновике «Путешествия из Москвы в Петербург» пытался отстоять казавшееся ему несомненным право русского писателя на угодничество, апеллируя к авторитету Ломоносова и зарубежным образцам: «Что почиталось в Англии и во Франции честию, то было бы у нас унижением» (XI, 228). В сноске оказался упомянут и прискорбный инцидент с посланием «К вельможе»: «Все журналы пришли в благородное бешенство… Сие несчастное послание было всенародно предано проклятию, и с той поры слава <Пушкина> упала совершенно» (XI, 228). Об истинной подоплеке столь дружного и ярого шельмования поэт, похоже, так и не догадался.

Впрочем, и 1830-й год не приходится считать рубежом, после которого пушкинская слава стала клониться к закату. Уже рецензия Кс. А. Полевого на «Полтаву», опубликованная в 1829 году, начинается многозначительной констатацией: «В русской публике давно слышны жалобы на безотчетные похвалы сочинениям Пушкина»⁶⁰.

Опубликованной в марте 1829 года «Полтаве» критики оказали прохладный прием, хотя она безусловно являлась гораздо более зрелым произведением, нежели юношеские романтические поэмы Пушкина. Такое странное обстоятельство исследователи ныне обсуждают свысока, и все как один упускают из виду немаловажную деталь. А именно, автор предпослал своему творению недвусмысленный эпиграф из Байрона:

The power and glory of the war,
Faithless as their vain votaries, men,
Had pass’d to the triumphant Czar (V, 16).

В переводе: «Мощь и слава войны / Как и люди, их суетные поклонники, / Перешли на сторону торжествующего царя» (V, 524). Байроновские строки служили указующим перстом, который придавал исторической поэме отчетливые злободневные смыслы.

Современники Пушкина оказались проницательны и достаточно брезгливы, поэтому «Полтава» огорошила их ничуть не меньше «Стансов». Восторгаться поэмой, чей эпиграф прямо намекал на расправу преемника Петра Великого с изменниками-декабристами, читателям оказалось не под силу[13]. Но, опять-таки, из-за подцензурности журнальных рецензий претензии к автору «Полтавы» внешне сводились к разбору эстетических недочетов.

На мой взгляд, все-таки падение пушкинской популярности началось гораздо раньше, чем указывают Белинский и Герцен. Первый мощный удар по своему реноме поэт нанес, опубликовав стихотворение «Стансы».

Секретный доклад М. Я. фон Фока «О начале собраний литературных» содержит сведения о вечеринке у О. Сомова 31 августа 1827 г., где, по мнению автора доклада, «лучше всего обнаружился» дух петербургских литераторов.

«За ужином, при рюмке вина, вспыхнула веселость, пели куплеты и читали стихи Пушкина, пропущенные государем к напечатанию. Барон Дельвиг подобрал музыку к стансам Пушкина, в коих государь сравнивается с Петром. Начали говорить о ненависти государя к злоупотреблениям и взяточникам, об откровенности его характера, о желании дать России законы, — и, наконец, литераторы до того вспламенились, что как бы порывом вскочили со стульев с рюмками шампанского и выпили за здоровие государя. Один из них весьма деликатно предложил здоровие ценсора Пушкина, чтобы провозглашение имени государя не показалось лестью, — и все выпили до дна, обмакивая стансы Пушкина в вино.

„Если б дурак Рылеев жил и не вздумал взбеситься, — сказал один, — то клянусь, что он полюбил бы государя и написал бы ему стихи“. — „Молодец, — дай Бог ему здоровие — лихой“, — вот что повторяли со всех сторон»⁶¹.