Загадка Пушкина

«Пушкин в стихах своих: Клеветникам России кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем на ней. Народные витии, если удалось бы им как-нибудь проведать о стихах Пушкина и о возвышенности таланта его, могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим или, лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи подобные вашим.

Мне так уж надоели эти географические фанфаронады наши: От Перми до Тавриды и проч. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим врастяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст, что физическая Россия — Федора, а нравственная — дура. Велик и Аникин, да он в банке.

Вы грозны на словах, попробуйте на деле.

А это похоже на Яшку, который горланит на мирской сходке: да что вы, да сунься-ка, да где вам, да мы-то! Неужли Пушкин не убедился, что нам с Европою воевать была бы смерть. Зачем же говорить нелепости и еще против совести и более всего без пользы? Хорошо иногда в журнале политическом взбивать слова, чтобы заметать глаза пеною, но у нас, где нет политики, из чего пустословить, кривословить? Это глупое ребячество или постыдное унижение. Нет ни одного листка Journal de Debats, где не было бы статьи, написанной с большим жаром и с большим красноречием, нежели стихи Пушкина. В „Бородинской годовщине“ опять те же мысли, или то же безмыслие. Никогда народные витии не говорили и не думали, что 4 миллиона могут пересилить 40 миллионов, а видели, что эта борьба обнаружила немощи больного, измученного колосса. Вот и все: в этом весь вопрос. Все прочее физическое событие. Охота вам быть на коленях пред кулаком. И что опять за святотатство сочетать Бородино с Варшавою? Россия вопиет против этого беззакония»⁵⁴ (выделено автором).

Увы, открытая полемика со лжепатриотическим бахвальством при Николае I была немыслима. Окончательно спор между Пушкиным и Вяземским разрешился гораздо позже, когда казарменно-полицейская Россия потерпела тяжелейшее и унизительное поражение в Крымской войне.

Но в сознании пушкинистов, как это ни странно, вопиющее моральное убожество николаевского режима и его плачевная судьба никак не увязаны со священным именем Пушкина. А горделивые славословия поэта душителям свободы принято трактовать не иначе, как похвальный патриотизм. В частности, философ-эмигрант С. Л. Франк утверждал, что «национально-патриотическое умонастроение» определялось у Пушкина «сурово-трезвым пониманием государственных интересов России»⁵⁵.

Впрочем, на подобную казуистику давным-давно возразил кн. П. А. Вяземский, писавший Е. М. Хитрово: «Как огорчили меня эти стихи! Власть, государственный порядок часто должны исполнять печальные, кровавые обязанности, но у Поэта, слава Богу, нет обязанности их воспевать»⁵⁶.

Тут заодно можно было бы пространно порассуждать, пристало ли «певцу свободы» славить кровавую расправу над свободолюбивыми поляками. Интересно также разобраться, в какой степени пушкинский публично декларируемый патриотизм согласуется с его же приватными излияниями в письме тому же Вяземскому: «Я конечно презираю Отечество мое с головы до ног…» (XIII, 280).

В любом случае хваленая любовь Пушкина к России далеко не беспримесна, но все же в данном случае предпочту сосредоточиться на подробностях трогательного флирта между поэтом и юным полицейским государством. Как удалось выяснить П. И. Бартеневу, патриотический пыл Пушкина облекся в стихотворную форму непосредственно по заказу царя: «Граф А. В. Васильев сказывал, что, служа в 1831 г. в лейб-гусарах, однажды летом он возвращался часу в четвертом утра в Царское Село, и, когда проезжал мимо дома Китаева, Пушкин зазвал его в раскрытое окно к себе. Граф Васильев нашел поэта за письменным столом в халате, но без сорочки (так он привык, живучи на юге). Пушкин писал тогда свое послание „Клеветникам России“ и сказал молодому графу, что пишет по желанию государя»⁵⁷.

Чтобы не отвлекаться, просто возьмем на заметку этот примечательный факт. Он еще пригодится для обсуждения пушкинской концепции «чистого искусства» и его рифмованных деклараций об абсолютной независимости поэта.

Итак, факты прямо указывают, что стихотворения «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» стали двумя несмываемыми пятнами на репутации Пушкина. Однако уже к 1831 году слава поэта поблекла настолько, что Н. И. Надеждин в рецензии на «Бориса Годунова» приводит злую эпиграмму (видимо, сочиненную им самим):