Загадка Заболоцкого

Юнг явно затронул чувства многих читающих русских людей. Среди них были многочисленные члены масонского движения, в том числе один из первых переводчиков Юнга, А. М. Кутузов, и некоторые писатели, в том числе Карамзин и Державин [Левин Ю. 1990: 149; Florovsky 1979, 1: 151]. Карамзин не только произнес панегирик Юнгу в процитированных в эпиграфе строках, но и засвидетельствовал влияние Юнга в собственном переводе поэмы Томсона «Времена года», вставив строки, которых нет в оригинале: «О Йонг! Я в долгу перед тобой за склонность к одиночеству, за эту искупительную склонность, которая питает мое сердце невыразимой сладостью»[301]. Еще одно свидетельство повсеместного влияния Юнга можно найти в анонимной повести «Флейта», опубликованной в 1799 году, в которой герой, узнав о гибели возлюбленной, восклицает: «О Юнг! Бессмертный Юнг! Как справедливо сказал ты…» [Левин Ю. 1990: 184].

Державин не выступал с такими пышными заявлениями, как Карамзин и анонимный автор «Флейты», но без лишней помпы адаптировал методы Юнга к своим нуждам. Его творения «На смерть князя Мещерского» и «Водопад» в целом обязаны Юнгу и кладбищенской поэзии, а восьмая и девятая строфы его знаменитой оды «Бог» (1780–1784) в особом долгу перед первой главой «Ночных мыслей». Говоря о месте человека в Великой цепи бытия, Державин пишет:

Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей Ты телесных,
Где начал Ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.

Я связь миров повсюду сущих,

Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь – я раб – я червь – я бог!

[Державин 1958: 34]

На ту же тему и примерно в той же манере писал Юнг:

Как беден, как богат, почтен, презрен,
Как сложен, как прекрасен человек!
Сколь непостижным
Существом он создан,
В нем крайностей так много согласившим:
Он свойств противных чудное смешенье,
Избранных миров далеких связь,
Отличное в цепи существ звено,
Ничтожества и Божества предел,
Наследник славы, праха бренный сын;
Ничтожный, вечный; слабый, беспредельный;
Червь! Бог!…[302]

Итак, поэтическое направление, вдохновленное Юнгом, прижилось на русской почве и обещало принести обильные плоды, если не искоренить его принудительно. О характере этих плодов можно судить по приведенным выше отрывкам, а также по первой главе поэмы Юнга, озаглавленной «Ночь первая: о жизни, смерти и бессмертии», которая задает парадигму для «Ночных мыслей» в целом и для многих произведений в жанре вечернего чувствительного размышления. В первой главе поэт, страдающий бессонницей, просыпается от «обычно-краткого и прерывного» сна для размышлений о смерти, тьме, тишине, нравственном совершенствовании и ужасе бездны. Он тщательно описывает отсутствие чувственных ощущений, ан-эстетическое действие, свойственное вечернему чувствительному размышлению.

Ночь, тьмы богиня! с черного днесь трона,
В величии безличном, ты над спящим
Свинцовый скиптр свой простираешь миром!
Как мрак глубок! Молчание как мертво!
Вотще предмета ищут взор и слух;
Творенье спит. Пульс жизни, мнится, стал;
В покое вся природа. Как торжествен
Покой сей! он пророк ее конца.
Свершайся ж предсказанье! опусти
Судьба, завесу: что терять мне боле?
Молчанье, мрак! вы, двойни древней ночи…[303]

Ночь скрадывает отвлекающие жизненные ощущения, и лирический герой в поисках нравственного совершенствования обращается внутрь себя, прибегает к стародавним приемам религиозного созерцания, вызывая на мысленную сцену картины, визуализирующие высший смысл: