Загадка Заболоцкого

Простри во тьме природы и души,
В двойной сей ночи, свой отрадный луч
В утеху мне и озаренье! Дух мой,
Дух, рвущийся от зол своих всечасно,
Веди по царствам бытия и смерти,
И истину яви в виденье каждом…

И, наконец, он сталкивается с бездной вечности, с последней метафизической истиной:

Бьет час…
Восстают в тревоге
Боязнь с надеждой; через грани жизни
Они глядят во глубь ужасной бездны
На верное мое наследье, вечность.
Но мне ль наследье вечность?

Немногие из вечерних чувствительных размышлений достигают размера «Ночных мыслей» Юнга, – поэма содержит около 10 000 строк, и далеко не все произведения этого жанра столь же мелодраматичны, но в основных элементах все они схожи с поэмой. Например, в «Оде к вечеру» Уильяма Коллинза и в «Элегии, написанной на сельском кладбище» Томаса Грея мы видим более лаконичное и менее изощренное выражение ан-эстетических переживаний. «По мере того, как вечер становится всеохватывающим, сознание растворяется», – пишет Маршалл Браун об «Оде к вечеру» Коллинза и отмечает, что в приведенном ниже отрывке «наблюдателем становится хижина, а степень восприятия снижается: наблюдатель “смотрит”, “слышит”, затем “примечает”» [Brown 1991: 42]:

But when chill blustering winds, or driving rain,
Forbid my willing feet, be mine the hut
That from the mountain’s side
Views wilds, and swelling floods,
And hamlets brown, and dim-discovered spires,
And hears their simple bell, and marks o’er all
Thy dewy fni gers draw
The gradual dusky veil.

[Collins 1968: 1775–1776]

(Но когда холодный порывистый ветер или проливной дождь / воспрепятствуют моему пути, / пусть моей станет хижина, / которая со склона гор смотрит на пустошь и бурные потоки, / бурые селенья и едва различимые шпили, / слышит незамысловатый благовест и примечает, как на все это / Ты мокрыми от росы пальцами постепенно опускаешь сумеречный покров.)[304]

Браун называет опускание «сумеречного покрова» вечера «антирассветом» или «антиоткровением», заключая, что и это стихотворение, и другие ему подобные «ищут осознания в его самых общих и, следовательно, самых ненавязчивых формах» [Brown 1991: 42]. Нортроп Фрай в работе «Towards Defni ing an Age of Sensibility» указывает, что поэт-сентименталист «чувствует, что не ‘je pense’ (“я думаю”), а ‘on me pense’ (“мне думается”)»; а Ф. Богель в книге «Literature and Insubstantiality in Later-Eighteenth-Century England» пишет о поэтическом «знании, которое сквозь переживание смотрит в ничто» [Frye 1963: 137; Bogel 1984: 41]. В этом контексте начало «Элегии, написанной на сельском кладбище» Грея – не просто экспозиция, но высказывание о восприятии.

The curfew tolls the knell of parting day,
The lowing herd wind slowly o’er the lea,
The plowman homeward plods his weary way,
And leaves the world to darkness and to me.

Now fades the glimmering landscape on the sight,

And all the air a solemn stillness holds,
Save where the beetle wheels his droning flight,
And drowsy tinklings lull the distant folds…

[Gray 1968, 1: 1766]

Известное переложение элегии Грея Жуковским под названием «Сельское кладбище» (1802) – один из краеугольных камней русского сентиментализма. Либо из-за переводческой ошибки, либо отражая православную культуру кенозиса, Жуковский выпускает в своем переводе «and to me» («и мне»), тем самым снова уменьшая присутствие лирического героя и, следовательно, его способность восприятия.