Загадка Заболоцкого

Самая очевидная мишень полемической атаки, с которой начинается «Я не ищу гармонии в природе», – Тютчев, в чьем стихотворении «Певучесть есть в морских волнах» гармоничность природы утверждается неоднократно посредством близких синонимов. Подобно Заболоцкому и некоторым другим поэтам – участникам дискуссии о гармонии в природе Тютчев опирается на концепцию структуры, выраженную в корне строй. По Тютчеву, в природе присутствуют стройный мусикийский шорох, невозмутимый строй, певучесть, гармония, созвучье, которые составляют контраст разногласиям, причиной который является человек.

Est in erundineis modulatio musica ripis

Певучесть есть в морских волнах,
Гармония в стихийных спорах,
И стройный мусикийский шорох
Струится в зыбких камышах.

Невозмутимый строй во всем,

Созвучье полное в природе, —
Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаем.

Откуда, как разлад возник?

И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что море,
И ропщет мыслящий тростник?

[Тютчев 1965, 1: 199][310]

Не оставляя сомнений в своей твердой вере в существование природной гармонии, Тютчев предлагает очень русское, возможно, славянофильское утверждение о состоянии человека. Он утверждает, что человек, паскалевский «мыслящий тростник», – это единственный дисгармоничный элемент в гармоничной природной вселенной, потому что свою призрачную свободу он использует для поиска индивидуальной идентичности. Проблема внутреннего разлада человека, которую Тютчев затрагивает не только в этом произведении, может найти разрешение в кенозисе, в «опустошении себя» ради гармонии с целым[311]. Со временем эта идея сблизит Заболоцкого и Тютчева, но пока мы видим четко выраженное поэтическое разногласие.

Вторая мишень поэтической полемики Заболоцкого менее очевидна. Это английский поэт Байрон, точнее говоря, Байрон в переводе Константина Батюшкова в его элегии 1819 года «Есть наслаждение и в дикости лесов». Эта переработка стиха 178 из песни IV «Паломничества Чайльд-Гарольда» представляет собой ранний и нетипичный пример байроновского влияния на русскую литературу. Отчужденности «байронизма», который прижился позже, в 1820-х и 1830-х годах, здесь почти нет[312]. Но в первом четверостишии поэт утверждает, что в природе есть гармония, чему, возможно, и возражает Заболоцкий.

Есть наслаждение и в дикости лесов,
Есть радость на приморском бреге,
И есть гармония в сем говоре валов,
Дробящихся в пустынном беге.
Я ближнего люблю – но ты, природа мать,
Для сердца ты всего дороже!
С тобой, владычица, привык я забывать
И то, чем был, как был моложе,
И то, чем стал под холодом годов;
Тобою в чувствах оживаю:
Их выразить, душа не знает стройных слов
И как молчать об них, не знаю.

[Батюшков 1964: 237][313]

Чуть позже мы увидим, что и другие черты перевода находят отклик у Заболоцкого: представление о природе как матери, природа-мать; православные коннотации в употреблении Батюшковым слов ближнего (в библейском смысле) и владычица (обычный эпитет Богородицы), у которых нет соответствий в оригинальном произведении Байрона; утверждение Батюшкова о непригодности человеческих способностей для выражения почти религиозного откровения («душа не знает стройных слов»). Однако все сказанное нужно соизмерить с тем фактом, что нам мало известно об отношении Заболоцкого к Батюшкову, за исключением того, что Заболоцкий не считал его одним из оплотов поэтического наследия, какими были для него Тютчев, Боратынский или Пушкин[314].

Другой возможный оппонент Заболоцкого – Вяземский, чье стихотворение «Вечер» 1861 года построено на утверждении «стройного» могущества природы. Здесь также отношение Заболоцкого к предшественнику остается неясным, но тем не менее параллели между ними поучительны. Центральная строфа «Вечера» гласит:

Но в видимом бездейственном покое
Не истощенье сил, не мертвый сон;
Присущ им здесь и таинство живое,
И стройного могущества закон.

[Вяземский 1986: 371]