Заговор букв

Художественная проза в XIX веке довольно уверенно делилась критиками на беллетристику и поэзию. При этом без особенных доказательств, потому что подразумевалось: Гоголь – поэт, Булгарин – беллетрист. Те же самые явления сейчас мы называем литературой массовой и собственно литературой и тоже не утруждаем себя объяснениями, в которых легко запутаться. Является ли один из самых «массовых» писателей – Булгаков – поэтом? Мы явно рискуем нарваться на разные мнения. Набоков в романе «Машенька» – поэт, и это бесспорно. А в романе «Камера обскура», написанном на продажу? Едва ли теперь кто-то усомнится в поэтических достоинствах «Тихого Дона». Но уже «Поднятая целина», за некоторыми исключениями, скорее беллетристика. Алексей Толстой, оставаясь в пределах одного произведения, умудрился от поэзии «Сестер» съехать к посредственной беллетристике «Хмурого утра». И так далее. Как объяснить, что опусы Перумова не могут быть продолжением «Властелина колец»? Что детектив Марининой не ровня детективу Эдгара По? Чем отличаются братья Стругацкие от братьев Вайнеров? Почему Веллер хуже Довлатова?

Литературовед имеет право бесстрастно рассматривать любое произведение: оценка качества в его задачи не входит. Критик теперь больше интересуется, как выглядит он сам, а не разбираемое произведение (впрочем, редкий критик сейчас и снизойдет-то до разбора). Учитель поставлен в условия, когда он ежедневно должен доказывать, почему хорошо хорошее и плохо плохое. И ему необходимо иметь кроме вкуса, о чем, впрочем, тоже при массовости профессии можно только мечтать, хоть какой-нибудь завалящий инструмент для работы с текстом. Например, анализ его (текста то есть) поэтической структуры. И тогда можно было бы рассуждать: поэтическая структура есть – значит, мы имеем дело с поэзией; а уж если нет, – извините, ребята, литература тут ни при чем.

Попробуем продемонстрировать это на нескольких примерах. Скажем, на примере рассказа И. Бабеля «Гедали».

В прозе Бабеля есть все, что заставляет признать в ней поэзию. Первое – отчетливый ритм, заданный первой фразой. Запишем ее не в строчку, а в столбик:

В субботние кануны
меня томит густая
печаль воспоминаний.

Нетрудно заметить, что при такой разбивке мы получаем три строки трехстопного ямба с женской клаузулой. Конечно, продолжать в таком же духе невозможно, иначе рассказ превратится в анекдот на манер горьковских «Буревестника» или «Песни о соколе». Ритм прозы значительно более прихотлив и сложен, чем ритм стихотворный. Ямб становится только отправной точкой для дальнейшего свинга. Если мы захотим, то найдем в тексте самые разные ритмические комбинации – от силлабического двенадцатисложника и всех основных размеров силлабо-тонической системы до изысканных тонических построений. Но при всем разнообразии они вписываются в один прозаический ритм, строго соблюдаемый автором и легко улавливаемый при чтении. Единицей ритма становится не стопа или строка, а предложение, и абзацы напоминают строфы.

Но одного ритма для поэзии мало. Есть две черты, на наш взгляд, очень четко отделяющие поэзию от непоэзии. С одной стороны, это максимальная плотность текста, то есть такая его организация, при которой единицей значимости будет не сюжет, не какой-нибудь элемент композиции, не персонаж, а слово, еще лучше – морфема или звук. Чем меньше единица значимости, тем ближе текст к поэзии. С этой точки зрения, те, кто составляет тексты из относительно крупных блоков, в которых внутри можно свободно менять слова местами без ущерба для смысла, не поэты. Зато поэтичность Платонова, Олеши, Бабеля становится очевидной. С другой стороны, при всей обязательности, плотной пригнанности друг к другу слов, поэтический текст производит впечатление спонтанности и постоянно таит возможность неожиданного поворота. Это происходит потому, что он диктует свои законы. И если мы читаем в первом предложении о «густой печали воспоминаний», то далее нас наверняка ждут наплывы образов из прошлого рассказчика, и образы эти могут быть узнаваемы, но обязательно будут индивидуальны. В той степени, в которой они будут узнаваемы, они обязательны; но в той, в которой они индивидуальны, они неожиданны. Так, «печаль» может «томить» многих рассказчиков, но только у Бабеля она будет «густой» и только у Ахматовой – «терпкой». Так, Гедали держит антикварную лавку, а у Диккенса есть роман «Лавка древностей», но только автор может поместить еврея из украинского местечка и Диккенса в одно смысловое поле.