Заговор букв

В рассказе Бабеля нет действия как такового. Но для поэтической прозы действие не обязательно: важнее внутренние переклички, повторы, своего рода рифмы, создающие смыслообразующий ритм. Зато здесь есть два противопоставленных героя, составляющие смысловые полюсы рассказа: еврей-интеллигент, верящий в революцию, как в бога, и попавший в Первую конную армию Буденного, и старый еврей-лавочник из Житомира (название города состоит из двух слов – «хлеб» и «мир» в значении общины, края). Житомир опустошен, а один из героев ищет там коржик (хлеб) и чай. Чая или вина он не находит, но главный интерес рассказа – в диалоге двух героев.

Прошлое рассказчика связывает его бытовой привычкой с еврейской традицией. Отсюда и движение во 2-м абзаце: «ищу робкой звезды». Торговля – тоже своего рода диалог; он-то и прекращен революцией. «Немые замки висят на лотках». «Лавка Гедали спряталась в наглухо закрытых торговых рядах». К тому же Гедали слеп («маленький хозяин в дымчатых очках»). Немота, глухота и слепота – все, что нужно для полноценного общения. К этому добавляется несмолкающий мотив смерти. В различном виде смерть на первой странице рассказа упомянута многажды: «смерть базара», «убита жирная душа изобилия», «гранит мостовой чист, как лысина мертвеца», «мертвая бабочка», «в лабиринте из… черепов и мертвых цветов», «пыль с умерших цветов», «легкий запах тления».

Когда диалог все же начат, то рассказчик как раз выступит на стороне смерти. На пространные реплики Гедали, в которых звучит логика жизни, он отвечает короткими репликами, в каждой из которых в полный голос говорят смерть и насилие. Вот они, эти реплики, в высшей степени организованные как поэтическая речь (намеренно цитируем, опуская слова автора):

«В закрывшиеся глаза не входит солнце, но мы распорем закрывшиеся глаза…»

«Она (революция. – В. П.) не может не стрелять, Гедали, потому что она – революция…»

«Его (Интернационал. – В. П.) кушают с порохом и приправляют лучшей кровью…»

Каждая из фраз построена на метафоре, и ни одна из них не содержит убедительного доказательства правоты революции. Правота здесь – в силе эмоции и красоте слова. Это правота эстетики, преодолевающей слабое сопротивление этики. Это ритмическое (поэтическое) заклинание, рассчитанное на прямое воздействие на эмоции. Так действует музыка, так действует поэзия – постольку, поскольку имеет общие с музыкой корни. Автор тонко расставил акценты в конце рассказа: рассказчик – сторонник красивой силы – так и не получает ответа на вопрос, где «можно достать еврейский коржик». Заклинание повисает в воздухе (недаром каждое из них заканчивается многоточием). Гедали уходит молиться, и рассказчик остается ни с чем. Но автор не вел нас к такому выводу с помощью публицистической (беллетристической) мысли и не высказывает этот вывод впрямую. Автор поэтически, музыкально организует текст, сталкивая два мотива – правды безжалостной революции и правды жалкой жизни. Или неправды того и другого?

Рассказ М. Зощенко «Аристократка»: сатирический гуманизм

В «Аристократке» два рассказчика: автор и Григорий Иванович. Автору принадлежит единственное и вполне нейтральное предложение, служащее буквально словами автора при прямой речи героя-водопроводчика: «Григорий Иванович шумно вздохнул, вытер подбородок рукавом и начал рассказывать…» Конечно, какая-то информация о Григории Ивановиче становится известна нам не из его уст, а из уст автора, но никакой заведомой оценки, как, например, это было у Чехова в «Хамелеоне», она не содержит. Мы понимаем, что герой, раз он шумно вздыхает, расскажет сейчас что-то, связанное с серьезным для него переживанием, но не знаем, насколько серьезным посчитает это переживание автор. Мы понимаем, что герой, раз он вытирает подбородок рукавом, не получил аристократического воспитания, а название рассказа нам уже известно. Учитывая пол Григория Ивановича, можно догадаться, что речь пойдет о каком-то, видимо, любовном конфликте между водопроводчиком и аристократкой. Добавим еще, что имя и отчество водопроводчика нейтральны и исключают всякую оценочность.

Гораздо больше говорит о Григории Ивановиче его собственная речь: «Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место». Здесь господствует просторечие. Таковы обращение к собеседникам («братцы мои»), синтаксис («не люблю баб, которые в шляпках»), лексика («баба», «ежели»), употребление форм слов («у ней на руках»), тяготение к уменьшительным суффиксам («шляпка», «чулочки», «мопсик»), фразеология («не баба, а гладкое место»). Он сразу противопоставляет себя «аристократкам», называя социальные приметы женщины, не могущей вызвать его симпатию. Однако эти приметы определяют не столько аристократку, сколько то, что понимает Григорий Иванович под аристократизмом, а именно чуждый его пролетарским вкусам мещанский или буржуазный быт.