Заговор букв

Конечно, рассказ Зощенко – сатирический. Но объектом сатиры в нем являются не несчастные «кавалер» и «дама», любовь которых в других условиях (лиши ее претензий на мнимый аристократизм, а его – на сознание мифической власти) могла бы состояться, потому что они явно испытывают друг к другу симпатию. Объектом сатиры, независимо от того, вкладывал это в рассказ автор или нет (так же, как и в другие рассказы этих лет), становятся искаженные общественные пропорции. Оказавшиеся на культурной авансцене эпохи, но не готовые к этому пролетарии присваивают в отсутствие хозяев не свойственные себе формы быта и чувствуют себя при этом неуютно. Иногда даже в такой степени неуютно, что срываются в пролетарские интонации и сами себя этим шокируют. К анализу рассказа нет необходимости привлекать ни статью Мережковского «Грядущий хам», ни книгу Ортеги-и-Гассета «Восстание масс», ни другие источники, основывающиеся так или иначе на аристократическом отвращении к профанации культурных ценностей массовым человеком, человеком толпы. Зощенко смотрит иначе: человек толпы у него, конечно, пошл и груб, но потерян и несчастен, и не он виноват в том, что потерян. Он не сам потерялся, это его потеряли в гигантских социальных катаклизмах ХХ века, и это о нем сказал в Нобелевской речи Иосиф Бродский: в настоящей трагедии гибнет хор.

И хотя ни о какой трагедии у Зощенко речи нет и не может быть, потому что рассматривает изображаемое он с точки зрения его комизма, но изображает-то он именно массового человека – главного диктатора и пострадавшего ХХ века. Маленький человек нового времени редко страдает рефлексией; чаще его мучают страхи. Ожегшись, Григорий Иванович теперь всегда будет бояться «аристократок», отговариваться тем, что они ему «не нравятся», и так и не узнает, что причина благоприобретенного комплекса не в недостатке денег в отдельный исторический момент его жизни, а в его несоответствии чуждой, извне и демагогически навязанной ему авангардной роли.

Поэтическое видение героя в романе В. Набокова «Машенька» Анализ фрагмента

Владимир Набоков должен был стать поэтом. Об этом свидетельствуют несколько его блистательных и пронзительных стихотворений (например, «Расстрел», «Лилит», «К России»). Но такого уровня текстов, надо признать, у него немного, и в результате вся поэтическая сила Набокова, не израсходованная в стихах, ушла в прозу. Это сказалось на первых же его прозаических произведениях. Возьмем небольшой фрагмент (всего из трех предложений) из романа «Машенька», чтобы продемонстрировать, как проза выстраивается согласно логике поэтического развертывания образа.

«Ганину было бы легче, если бы он жил по ту сторону коридора, в комнате Подтягина, Клары или танцоров; окна там выходили на скучноватую улицу, поперек которой висел, правда, железнодорожный мост, но где не было зато бледной заманчивой дали».

Для начала обозначается главный конфликт фрагмента – как раз противопоставление обыденного и поэтического. «Скучноватая улица» – с одной стороны, «бледная заманчивая даль» – с другой. Такой тонкий стилист, как Набоков, чуткий ко всякой литературной пошлости, не может не понимать, что романтизм в чистом виде – один из наиболее простых и, соответственно, пошлых способов решения художественных проблем. Но понимает это и Ганин, в сознание которого вводит нас автор. Ганин, безусловно, отличен от других персонажей, он таинственен и непредсказуем, то есть обладает всеми характеристиками романтического героя. Более того, жить по-настоящему он может только внутри поэтической стихии; наоборот, проза жизни лишает его присущей ему сказочной силы. То есть это герой мечты и идеала (над этими романтическими штампами иронизировал еще Пушкин, что уж говорить о Набокове)… И тем неприятнее ему, неприемлемее для него всякая дешевая попытка обыденности прикинуться поэтичной. Может быть, Ганин мог бы любить Людмилу, по крайней мере, мириться с ней, если бы она не «влачила за собой… ложь детских словечек, изысканных чувств, орхидей каких-то… По и Бодлеров». Может быть, его меньше бы раздражал Алферов, если бы тот не видел символ в каждой случайной детали. Обыденность чужда Ганину; но всего хуже, когда обыденность старается сыграть не идущую ей роль поэзии. Из тех же соображений хорошего вкуса Печорин презирает Грушницкого: в нем «ни на грош поэзии», но он жаждет производить впечатление романтического героя. Так и «бледная заманчивая даль», видная из окна «неприятного» берлинского пансиона, не по чину намекает на поэзию и романтизм, и в этом смысле Ганину было бы легче видеть непритязательную «скучноватую улицу», тем более что поперек нее «висел… железнодорожный мост».