Заговор букв

Здесь речь, пожалуй, не только о недостаточном усвоении византийского православия (не о географии же!), но и о хронической недовоплощенности самой русской культуры (грады есть, а Царьград недоступен), о движении черного и белого цветов. До «царьградских святынь», ассоциируемых с безупречным белым, Русь «не дошла», зато свое белое – «соколов, лебедей» (явная аллюзия на «Слово о полку…») – растратила попусту, позволив проглотить его «черной мгле». Стык третьей – четвертой строф строится на развитии темы «черного – белого». Теперь она приобретает характер географической мифологемы:

За море Черное, за море Белое
В черные ночи и белые дни
Дико глядится лицо онемелое,
Очи татарские мечут огни…

Конфликт и самое невероятное объединение черного и белого, возможного на стыке святого начала Руси и татарской азиатчины, не могут привести ни к чему другому, кроме красного. Уже было сказано, что для Блока красный – катартический цвет. «Очи татарские» (разумеется, черные, потому что очи русские были бы синими, а появление этого цвета увело бы к совершенно другому разрешению темы) «мечут огни», то есть дают дорогу красному. И в конце нас ожидает обязательный для Блока образ заката-пожара:

Тихое, долгое, красное зарево
Каждую ночь над становьем твоим…
Что же маячишь ты, сонное марево?
Вольным играешься духом моим?

Воля «по-татарски» противостоит «вольному духу» автора, тема воли-неволи (в единстве) выводит нас к таинственной зависимости «вольного» поэта от «русского пути». В последних вопросах нет того смирения, что в «Осеннем дне», но здесь постигается другая сторона национального духа, со смирением не связанная. Нельзя сказать, что и эти стихи аккуратно укладываются в прокрустово ложе метасюжета, но цветовая гамма говорит о несомненной связи их с ним. В сущности, вплоть до «Двенадцати» Блок так и не вывел свой «вольный дух» из плена этого метасюжета, да и мог ли вывести, если в нем – сама суть его творчества?

И наконец, одно из самых известных (впрочем, все они самые известные) стихотворений Блока, вызывающее неоднозначные оценки и по невероятной жесткости картинки напоминающее более поздние стихи Ходасевича, – «Грешить бесстыдно, непробудно…». Оно лишено цветов; да и какие цвета (цветы) в таком антураже! Героя нельзя сопоставить с автором – это мещанин, обыватель самого неприятного для Блока склада. Похоже, автор испытывает такой картинкой себя, свое чувство прекрасного, музыкального. Герой этому чувству не должен отвечать, если не считать истовой обрядности веры. Но вера героя стихотворения – не вся в обряде, она для себя, а не на публику:

Тайком к заплеванному полу
Горячим прикоснуться лбом.

«Горячий лоб», так же как и слово «тайком», отчасти как бы поднимает героя над теми, кто «заплевывал» пол храма. Хотя, пожалуй, острота стихотворения в том, что заплевывали пол и зацеловывали оклад одни и те же люди – такие же тяжелые и грешные обыватели. Индивидуальная вера Блока прошла мучительный искус «тяжелым сном» реальной жизни, отличающимся от легких снов первых стихов о Прекрасной Даме. Но – прошла, выдержала испытание всеми сторонами национального духа, не отказалась от него:

Да и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.

Чем «спрятанней» прекрасная сущность безобразного предмета, тем острее поэт «прозревает» ее, тем больше и истиннее его любовь к Родине. Интересно, что и в этом «бесцветном» стихотворении все-таки есть и верующий герой, и храм, и Россия. Перед нами еще одна, менее всего ожидаемая, реализация метасюжета.

«Слово» Н. Гумилева, или о преодолении акмеизма

Сборник «Огненный столп», лучший сборник Гумилева, обозначил не то что преодоление автором акмеистических взглядов (они-то, кстати, сыграли важнейшую роль в истории русской поэзии ХХ века и, может быть, не требовали никакого преодоления), а выход к самой современной поэтике. Стихотворение «Слово» в этом смысле – программное.

В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.