Заговор букв

Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных
Я убежал к нереидам на Черное море,
И от красавиц тогдашних – от тех европеянок нежных –
Сколько я принял смущенья, надсады и горя!

Резко меняется место действия, отречение приобретает географический характер. Однако отрекается Мандельштам уже не от прошлого – от настоящего и будущего. Бегство поэта на юг – от революции, голода, блокады, страшного Блюмкина с его чекистским наганом (это, правда, деталь не петербургская, а московская, но вполне подверстывается к предыдущим) – мифологизируется и подается именно как бегство из жизни в культуру. Но, как говаривал Обломов, «трогает жизнь, везде достает». Путь на юг, в Крым – это не только способ укрыться в удобной и с детства обжитой античности, но и невзаимные влюбленности (например, в Саломею Андроникову), и ссора с Волошиным, и непродолжительное, но такое тюремное заключение при режиме Врангеля. Собственно, в стихотворении из всего этого набора звучит только тема несчастных любовей. И это диктует вопрос: как соотносятся между собой эта тема и тема отношений с городом, остающимся, несмотря ни на какие события, имперским по духу? Неужто нежная, домашняя античность так же отторгает поэта, как и петербургский официозный холод? Во всяком случае, как это следует из четвертой строфы, она оказывается ему не родней и не ближе Петербурга:

Так отчего ж до сих пор этот город довлеет
Мыслям и чувствам моим по старинному праву?
Он от пожаров еще и морозов наглее –
Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый!

Это значит, что мысли и чувства героя заняты исключительно Петербургом; Крым в этом смысле не принял его потому, что и сам он для поэта – лишний, избыточный. Что же касается социальных или других катастроф (пожары, морозы…), то характер города от этого не меняется. Каждый из четырех эпитетов («самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый») может быть истолкован многократно, и поэтому мы дадим только поверхностные, напрашивающиеся значения.

Самолюбивый – привыкший к самолюбованию, самодостаточности (см. противостояние в пушкинском «Медном всаднике» эстетической самоценности города и несчастья отдельного героя).

Проклятый – этот эпитет предлагаем толковать в прямом значении и связываем его с легендарным проклятием отставной царицы Евдокии («Петербургу быть пусту»).

Пустой – безлюдный. Если это воспоминание о 1920 годе, то город тогда действительно опустел (по мнению некоторых петербуржцев-ленинградцев, Петербургу вообще, в отличие от Москвы, идет безлюдность). Если это «прямое включение» в 1931 год, то, пока рос населением Ленинград, Петербург для Мандельштама действительно мог обезлюдеть (сравним со знаменитым «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…», где Петербург и Ленинград – на уровне речных фонарей – существуют как бы параллельно).

Моложавый – этот эпитет имеет отношение к «полупочтенному» возрасту Петербурга, слишком юному по европейским и русским меркам.

Однако самой загадочной в этом стихотворении, пожалуй, является последняя строфа:

Не потому ль, что я видел на детской картинке
Лэди Годиву с распущенной рыжею гривой,
Я повторяю еще про себя под сурдинку:
– Лэди Годива, прощай… Я не помню, Годива…

Мотив английской легенды о Годиве – жене сеньора города Ковентри графа Леофрика – кажется слабо связанным с предшествующими строфами. Попробуем предположить, что могло натолкнуть автора на воспоминание об этой легенде. Леди Годива, по преданию, выступила защитницей прав подданных своего сурового мужа. Он согласился исполнить ее просьбу об уменьшении налогового бремени на жителей города, если она проедет по Ковентри обнаженной. Ради горожан Годива пошла на это, и глубоко почитавшие ее ковентрийцы закрыли ставни, чтобы не видеть унижение любимой госпожи. Через несколько веков после событий у легенды возникает дополнительный мотив: один из горожан все же не удержался и приоткрыл окно. В наказание за это он ослеп. Герой Мандельштама, конечно, не жил в Ковентри во времена Леофрика, но схож с персонажем из легенды тем, что, как и он, видел эту самую картинку и таким образом как бы предал демократический союз между третьим сословием и сочувствующей этому сословию вплоть до жертвы Прекрасной Дамой. Последнее отречение лирического героя в стихотворении – это отречение от собственного предательства.