Заговор букв

Подводя итоги, можно сказать, что Мандельштам совершает очередную попытку отвергнуть имперское (воплощением имперского и служит образ Петербурга) в себе, но заканчивает тем, что констатирует собственную измену демократическим, антиимперским идеалам и желание забыть эту измену – и, судя по всему, невозможность ее забыть.

Стихотворение А. Ахматовой «Многим»: прощание с поколением

Есть стихотворения, обозначающие какие-то повороты в творческой судьбе поэта. В 20-е годы Ахматова практически перестает писать, хотя это не было связано с чем-то похожим на творческий кризис. Ахматова сознательно отказывается от творчества, накладывает на себя обет молчания. Лучший свидетель того, что это действительно было так, – стихотворение «Многим».

История ахматовского творчества – во многом история употребления ею местоимений первого лица. Поначалу первое лицо обозначалось почти только местоимением «я» применительно к примеряемым поэтом маскам; появившееся затем «мы» стало обозначать чрезвычайно узкий круг близких Ахматовой людей («Все мы бражники здесь, блудницы…»; «Думали, нищие мы…»). Но к 20-м годам «мы» приняло гораздо более широкое значение, а впоследствии расширилось до предельно широкого для Ахматовой смысла – «народ». «Многим» фиксирует то состояние «мы», которое сводится к слову «интеллигенция»; вот только ни одного «мы» в этом стихотворении нет, и местоимения четко делятся на две группы – первого лица единственного числа и второго лица множественного числа. И оттого здесь есть и интимность исповеди, и ораторские интонации обращения отрекающейся королевы к народу.

Я – голос ваш, жар вашего дыханья,
Я – отраженье вашего лица.
Напрасных крыл напрасны трепетанья, –
Ведь все равно я с вами до конца.

Назначение поэзии определяли по-разному. Пушкин то собирался «глаголом жечь сердца людей», то бежал от толпы, чтобы предаться «звукам сладким и молитвам». Маяковский мечтал о поэтическом языке улицы, и улица оправдала его надежды, признав своими целых две строчки из «ста томов» его «партийных книжек» («Ешь ананасы, рябчиков жуй…») У каждого крупного поэта есть свой миф об этом. Что же у Ахматовой? Слова «я – голос ваш…» будто говорят о взгляде, близком к взгляду Маяковского, только аудитория здесь другая. У одного – толпа, у другого – слой носителей культуры (вспомним «Мы были музыкой во льду…» Пастернака – это о том же). Поэт говорит то, что не могут сказать другие, но что им интересно узнать о себе, а не о нем. Он не существует отдельно от его, сухо говоря, референтной группы. Он есть орган, которым эта группа высказывается, а у Ахматовой – еще и дышит им. А еще поэт – зеркало, в которое глядится группа, от имени которой он говорит (см. вторую строчку). Поэтому никакое разделение невозможно; поэт не может существовать от собственного имени по причине социальной природы языка. Ахматова отказывается в стихотворении от строфического деления, но использует два пробела, к одному из которых мы подошли. Стихотворение разделено логически: декларация единства – основания союза – декларация разрыва.

Вот отчего вы любите так жадно
Меня в грехе и в немощи моей,
Вот отчего вы дали неоглядно
Мне лучшего из ваших сыновей.
Вот отчего вы даже не спросили
Меня ни слова никогда о нем
И чадными хвалами задымили
Мой навсегда опустошенный дом.
И говорят – нельзя теснее слиться,
Нельзя непоправимее любить…