Заговор букв

Сюжет «Преступления и наказания» можно рассмотреть с нескольких точек зрения. Наиболее соответствующая авторскому замыслу, видимо, следующая: роман представляет собой историю идеи. Мы видим, что способствует ее зарождению, само ее зарождение, развитие, крах. Наиболее далекая от авторского замысла та точка, с которой мы рассматриваем роман как детективную историю, то есть историю борьбы преступника и следователя. Можно рассмотреть роман и так, что он становится историей человека умершего и воскресшего. Это подтверждает настойчивое цитирование евангельского рассказа о воскрешении Лазаря. Несомненно, воскрешение Лазаря стало мифологической основой сюжета. Нет нужды здесь пересказывать известные аргументы в пользу того, что с момента убийства старухи и до выздоровления на каторге Раскольников ощущает себя мертвецом и зачастую воспринимается другими как мертвец. Программа романа в символическом виде представлена и во сне Раскольникова: вспомним его путь от дома мимо кабака, около которого происходит убийство лошади, через кладбище к храму. Дом – кабак – убийство – кладбище – храм – такой же выглядит и история жизни Раскольникова. Однако история героя, попадающего в потусторонний мир, а затем возвращающегося оттуда живым, очень хорошо знакома нам и по сказкам (впрочем, в мифах различных народов тоже есть такие истории, а сказка – последняя стадия бытования мифа). Герой волшебной сказки обязательно приходит к жилищу Бабы-яги – избушке на курьих ножках, через эту избушку попадает в Тридевятое царство, откуда возвращается, чтобы жениться на царевне. Согласно теории В. Я. Проппа, в этом сюжете зашифрован обряд инициации, при этом Баба-яга – покойник (недаром у нее костяная нога), ее жилище – могила, сакральное место, где имеется вход в потусторонний мир, Тридевятое царство – царство мертвых, испытание которым должен пройти юноша, чтобы получить статус взрослого (жениться). Сюжет «Преступления и наказания» с комической точностью повторяет все повороты сюжета сказочного. Юный герой – Раскольников. Жилище Бабы-яги (вход в царство мертвых) – квартира процентщицы. Сама процентщица, естественно, – Баба-яга. Справившись с ней (обманув ее и убив, что и происходит в некоторых сказках), Раскольников оказывается мертвым (напомню, что книга Достоевского о каторге называется «Записки из мертвого дома»). Его невеста следует за ним и воскрешает его. В эпилоге романа воскресший герой и Сонечка (в приблизительном переводе с греческого – Премудрая, на манер какой-нибудь Василисы) обретают друг друга.

Стоит ли говорить, что все это не имеет ни малейшего отношения к замыслу Достоевского. Но то, на что мы наталкиваемся в романе, – плод не только замысла, но и бессознательного использования архетипов.

«Молодой человек переступил через порог в темную прихожую, разгороженную перегородкой, за которою была крошечная кухня. Старуха стояла перед ним молча и вопросительно на него глядела. Это была крошечная сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная и пожелтелая меховая кацавейка. Старушонка поминутно кашляла и кряхтела».

Конечно, портретное сходство процентщицы с Бабой-ягой (кто ее, собственно, видел?) – вопрос спорный, но, с другой стороны, если бы нам надо было создать портрет известной сказочной героини, разве не могли бы мы воспользоваться этим описанием? Оно ни в единой детали не противоречит нашим представлениям о Бабе-яге. Вдобавок самая яркая черта этого портрета предательски выдает его происхождение. Сравнение шеи старухи с куриной ногой – точное, злое, неожиданное – свидетельствует о том, в каком ассоциативном поле в этот момент находится автор. Достоевский не постмодернист, который сознательно придал бы жилищу старухи черты избушки на курьих ножках, но образ куриной ноги все-таки вынырнул из его подсознания, на наш взгляд, только потому, что вся схема романа восходит к глубочайшим архетипическим представлениям о временной смерти и воскресении.

3.3