Заклятие. Истории о магах

Утром началась привычная предвыходная суета. Кашу варить не стали, и кашевар без зазрения совести выгреб остатки сушеных лепешек и порубленного глухаря, оставив Марцуна безо всего. Тот не возражал: пусть все забирают, лишь бы поскорей ушли.

Оставшись один, Марцун занялся делом. Свежим веником вымел пол – удивительно, сколько сору натащил десяток солдат! В тлеющий очаг кинул пучок душицы, чтобы удалить чужой дух. Потом тонкой жилкой принялся зашивать набитую мохом кожу глухаря. Через полчаса работа была закончена. Марцун прижал чучело к груди, пригладил перья. Глухарь вздрогнул, пару раз неуверенно тэкнул и вдруг взорвался дробью щелкоток и скрежетом, какой только весной во время тока можно услышать.

– Что, брат, – спросил Марцун, продолжая прижимать к сердцу воскресшего глухаря, – трудно тебе пришлось? Тяжело было вот так-то помирать? Но ты извини, не было у меня выхода. Как бы я объяснил, зачем в лес убежал? Леснака так просто не обдуришь, ему надо добычу представить. Да и любому бывалому охотнику – тоже. Я же не знал, что среди них леснак есть. Но удачно поберегся. Вот скажи, куда такой сборный отряд собрался? Неужто и впрямь вухура ловить для княжеского зверинца? Ох, не верится мне…

Глухарь продолжал самозабвенно токовать, словно собрался пропеть все недотокованное в прежней жизни.

– Ладно, лети. Набирай новой крови и плоти да меня не забывай.

Глухарь расправил крылья в полтора аршина и с громким «шурх» поднялся в воздух. Через минуту он затерялся среди елей, словно и не было здесь никогда величественной князь-птицы.

На лес опустилась наконец живая тишина, переполненная самыми мирными звуками. Ни один из них не возмущал слух и казался частью извечного молчания. Тем более странно и болезненно прозвучал вскрик Марцуна, по-прежнему недвижно сидящего около дома. Крик короткий, тонкий, но проникающий в самые глубинные закоулки чащобы. Кому подражал Марцун, кто из лесных жителей так кричит – неведомо. Люди редко слышат этот вопль и не знают, чей голос возмутил тишину. Но охотники и дровосеки, что опытней прочих, немедля бросают дело и уходят в мелколесье или на поляну.

– Что это было? – спросит новичок.

– Сердится. Уходить надо.

– Кто сердится? Леший, что ли?

– Тьфу на тебя! Кто этого лешего видал? Но – сердится. Останешься где был – так там тебя деревом задавит.

– И что теперь? Делянку бросать?

– Зачем же?.. Завтра вернемся – все будет тихо. А на сегодняшний день шабашим.

Кто так кричит, не знал даже сам Марцун, но он умел подражать любым голосам и использовал это умение всякий раз, как нужно.

В ответ на призыв с ветки слетела крикливая сойка, доверчиво опустилась на подставленную руку. Марцун наклонился к сойке и зашептал тише даже, чем разговаривал ночью с явившимся голосом. Сойка слушала, склонив голову набок, словно разглядывала что-то соблазнительно вкусное, но вызывающее сильные опасения.

– Все поняла? Умница. На вот тебе…

Марцун протянул на ладони пару темных зернышек. Сойка быстро склевала угощение, слегка ущипнув дарующую ладонь, склонила головку на другой бок, испытующе поглядывая в лицо Марцуну.

– Больше не дам, – отрезал Марцун. – Опьянеешь.

Сойка застрекотала – не понять, довольно или нет – и, мигая лазоревыми зеркальцами на крыльях, исчезла среди елок.

– Вот и все, – сказал Марцун, верный привычке одиноких людей разговаривать сам с собой. – Теперь остается только ждать. Схожу-ка я покуда на ручьевину, покопаю корней аира. А то совсем без хлеба – скучно.

* * *

Вторую неделю небольшой отряд пробирался чащобами бескрайнего леса. Светлые сосновые и мрачные еловые боры остались позади, местность полого спускалась к заросшим озерам, где среди жирных трав кормились гигантские бобры, давно вымершие в иных местах, и ворочались в жидкой грязи вовсе несусветные допотопные чудища. Деревья здесь не вырастали, а, кажется, только засыхали, немощные, облепленные паутиной. Птицы в этой местности не пели, лишь иногда над верхушками низкорослых деревьев с меланхоличным «кра-кра» пролетал ворон. И еще какая-то безумная сойка преследовала отряд, изводя всех громким стрекотом.

– Предупреждает, что люди идут, – объяснял леснак. – Сойка – птица вредная, привяжется – всю охоту испортит.

– Пристрелил бы ты ее, – посоветовал кто-то из дружинников.

– Ты ее есть будешь?

– Вот еще, гадость такую. В рот не возьму.

– Значит, и стрелять нечего.

Воин отошел, бормоча что-то про дикарские нравы.

Потом леснак объявил, что где-то поблизости имеется человеческое жилье. Пахло дымом, причем не пожаром и не костром, а смирным огнем очага.

Сразу выяснилось, кто действительно командир в отряде. Отец Агор разделил отряд на две части. Девятерым дружинникам было велено сидеть затихарившись, огня не жечь, между собой не говорить, чтобы все было так смирно, чтоб даже сойка не заподозрила дурного. Сам Агор вместе с леснаком, рыбоедом и тем дружинником, что поздоровей, отправился проведать жителя, засевшего в этакой дали. Полулюдям, как их презрительно звали в столице, были даны особые указания, а дружинник, как обычно, оставался на подхвате.