Заколдованная душегрея

Странное дело – когда Наталья просто молча занималась делами, или в мирном настроении говорила о каких-то домашних заботах, или даже прихорашивалась перед зеркальцем, лицо ее было обычным, без избыточной красы. Стоило же ей разозлиться на мужа – лицо оживлялось, румянец загорался, глаза сверкать принимались, и делалась она такой красавицей, что и глаз не отвести.

Судя по тому, что жена хорошела прямо-таки на глазах, Стеньке следовало готовиться к словесному сражению.

– А коли хочешь знать, так иди к Деревнину и спрашивай! – отвечал муженек, уверенный, что уж к подьячему-то Наталья на ночь глядя не побежит.

– По его делам ходил, что ли?

– Вишь ты, догадалась!

– Всю ночь?

– Покараулить нужно было, – видя, что вспышка бабьей ярости вроде бы откладывается, охотно и радостно начал Стенька. – Знаешь, где Никитские ворота? Ну, там. Двор там есть, боярина Морозова, а рядом – еще один, и по розыску так выходило, что на том дворе тайно варят брагу и носят продавать к кружечному двору, и торговлю целовальнику перешибают…

Это была вечная московская беда – невесть откуда возникающие брага, вино и вовсе уж диковинные напитки, от которых наутро у доброго человека голова гудит, что твой колокол, и глаза открываются с такой натугой, что увязшую в осенней грязи телегу выволакивать – и то, сдается, легче!

– Я к Никитским воротам греться ходил, мне стрельцы чарочку налили, – продолжал Стенька.

И ведь не врал! От сознания того, что из уст его изливается чистейшая правда, он даже заулыбался.

– Одну? – уточнила жена и нагнулась с ухватом, чтобы подцепить и выволочь из печи большой горшок-кашник.

На столе же Стенька заприметил деревянную миску, в которой было уж истолченное сало для заправки, и порадовался ждущему его вкусному ужину.

– Одну, свет. Потом же, как стало ясно, что у того двора никто не появится, я в Кремль пошел, на Хлебенном дворе калач купил, поел, – обстоятельно докладывал Стенька, раздеваясь. – Потом приказ открылся, я Деревнину рассказал, что да как, и Деревнин меня сразу же по иному делу послал…

Стенька замолчал.

Наталья, держа кашник на весу ухватом, смотрела на мужа, чуть склонив голову, и лицо ее хоть и хорошело, да нравилось Стеньке все меньше и меньше…

Жена, осторожно поставив кашник на стол, прислонила ухват к печке, подошла совсем близко и уперлась пальцем прямо в грудь муженьку.

– А это что такое? Это что, я тебя спрашиваю, блядин сын?!?

Стенька, чтобы лучше разглядеть нечто ужасное, выпятил грудь и склонил голову. Тут же его рот непроизвольно приоткрылся…

Новенькая, красивая, искусно расшитая и безукоризненно чистая, достойная жениха рубаха облегала ту мужественную грудь. И волосы на дурной Стенькиной башке зашевелились. Как-то нужно было соврать, но как, но как?!?

– Отвечай, собака! Что это?… Не то…

Прислоненный к печке ухват, казалось, сам качнулся к хозяйке.

– Не знаю! – заорал Стенька. – Не знаю!!!

Некоторое время потрясенная Наталья молчала.

Всякий человек знает, что на нем надето. Кроме тех убогих, что не умеют сами ложки до рта донести. Когда здоровый мужик, который до сих пор ложку до рта доносил вполне исправно, глядит на рубаху, как если бы она была соткана из живых гадюк, и орет соответственно, то не сразу и сообразишь, как себя с ним вести дальше.

Вдруг до Натальи дошло – пил! Пил где-то всю ночь! Сам не ведает, что с ним было!

– У Никитских ворот, стало быть, грелся? Знаю я те ворота! В кабаке ты грелся! Все кружала, поди, обошел! Что еще пропил? Креста не пропил?

Вдруг до Стеньки дошел ход ее взбаламученных мыслей: Наталья не столько обеспокоилась появлением в хозяйстве новехонькой приблудной рубахи, сколько исчезновением старой, которую своими руками сшила.

И тут уж было не до рассуждений – то ли Наталья полагает своего венчанного муженька таким недотепой, что на него даже престарелая вдова не покусится и не попытается подарками улестить, то ли крепко уверена в своей над ним власти, то ли еще что взбрело ей на ум.

– Не-е, креста не пропил! – возмутился поклепом Стенька, решив намертво стоять на своем ночном шатании по кружечным дворам. – Угощали меня!

– Всю ночь?

– Всю ночь! – поскольку отступать было некуда, объявил Стенька.

– А как же рубаху пропил?

– Да не пропивал я ее, а мне ее пивом залили, – наконец пустился врать Стенька. – Пива жбан на меня опрокинули. А зимой в мокрой рубахе…

– И где ж тот жбан стоял?

– А где ему стоять, как не на столе?

– Жбан, выходит, на столе стоял, а ты под столом валялся?

– Ну да! – счастливый, что умная Наталья все сама за него придумала, воскликнул Стенька.

– И целовальник твою рубаху на печь сушиться повесил?

– Ну, сама же все знаешь! – восхитился блудливый муженек.

– А эту на время дал, чтобы не голому сидеть?

– Да ты что, из-за печки подглядывала? – довольно убедительно показал испуг Стенька. – Сама-то ты где ночью была?

– Я-то? Я дома сидела, Богу молилась, чтобы ты цел пришел! В каком кружале-то рубаху оставил?