Закон семьи

Хульда обернулась и посмотрела на линии дорожных путей, покидающих вокзал, разветвляющихся и исчезающих в моросящем дожде. Рут была права, подумала она. Все эти чувства матерей, сложные и простые одновременно, были ей неведомы. Она могла лишь догадываться, что происходит в душе матери, лишь быть сторонним наблюдателем, отмечая, какие действия эти чувства влекут за собой. Она часто видела лишь боль и отчаяние. Но и счастье тоже видела! Все это так тесно сосуществовало, переплетясь в сложный комок.

А она сама? Хульда шагала по скользкому перрону. Не топчется ли она на месте? Не созерцает ли жизнь, в одиночестве стоя на ее обочине? Но правда ли, что на обочине и действительно в одиночестве? Лицо Карла с потрескавшимися стеклами очков всплыло у нее перед глазами, и Хульда невольно улыбнулась. В последние недели они почти не виделись, он с головой был погружен в расследование своего дела. Но теперь оно было, наконец, закрыто. И они договорились встретиться завтра. В день Святого Николая они пойдут пить какао в кафе «Йости», так они договорились.

При мысли об этом шаги Хульды сделались легкими. Ханука, подумала она. В детстве они иногда праздновали этот праздник, без большого энтузиазма, но они всегда зажигали свечи в девятисвечнике, а Беньямин Гольд при этом напевал. Хульда вспомнила, как спросила его однажды, что же празднуют в Хануку. Отец потянул ее за косу и подмигнул.

– Надежду, крошка Хульда.

32

Четверг, 6 декабря 1923 г.

Хульда с наслаждением облизывала серебряную ложечку со сливками и вновь погружала ее в большой бокал швейцарского какао, стоявшего перед ней на круглом столике. С тех пор как к ней вернулся аппетит, она поправилась на килограмм и ничего не имела против. Ее лицо опять округлилось и она почувствовала себя прежней, смотрясь по утрам в зеркало надо раковиной. Она ощущала полноту сил и возросшую активность. Вспоминая прошлое, она полагала, что инфляция и ссоры с Карлом одинаково воздействовали на ее желудок, потому что параллельно со стабилизацией в стране их отношения наладились, и привычка лакомиться тоже вернулась.

Карл сидел напротив нее, куря свои неизменные сигареты Juno, пил кофе «Фарисей», тоже с объемистой шапкой из взбитых сливок, и выглядел расслабленным как никогда. Он небрежно листал зачитанную газету Вельтбюне, но Хульда понимала, что это был лишь предлог, чтобы спокойно рассматривать высокие потолки кафе «Йости», движение перед широкими витринами на Потсдамской площади – и не в последнюю очередь ее саму.

Хульда зарделось под его взглядом, надеясь, что ему не покажутся глупыми ее неуклюжие попытки нарисовать помадой такие же губы сердечком, как у моделей на рекламах в газетах. Но признательный блеск его глаз за стеклами очков вскоре успокоил ее, и она заулыбалась, склонившись над своим какао.

– Как здесь много народу! – Хульда оглядела шумную толпу вокруг.

Они с Карлом сидели за маленьким столиком, и им было так тесно, что колени соприкасались, и это казалось особенно милым. Все столики вокруг тоже были заняты – людей в заведение пришло столько, что яблоку было негде упасть. Они ели, пили, активно жестикулировали, разговаривая, читали. Пожилой мужчина возвышался над всеми и декламировал что-то, держа в руке пачку помятых листков. Окружающие периодически аплодировали ему. Из граммофона доносились звуки музыки, которые заглушал шум зала.

Карл привлек внимание Хульды, обведя взглядом публику:

– Берлинцы пробудились от своего сна, точно спящие красавицы.

– Или от кошмара.

– В любом случае сейчас наконец что-то меняется. Я это чувствую повсюду впервые после войны. Жажду свершений. Мы снова наслаждаемся жизнью.

– Мы? – переспросила Хульда.

– Я имею в виду немцев, – пояснил Карл. – Но если ты настаиваешь, да: ты и я. Во всяком случае, я надеюсь на это.

Хульда кивнула. Верхняя губа Карла была измазана сливками, и Хульда вытерла ее, облизав после этого кончики пальцев. Сейчас Карл напоминал довольного кота, и она бы не удивилась, если бы он сейчас заурчал.