Закон сильной женщины

Елизавета Владимировна Гришина всю свою жизнь проработала на заводе, расположенном в паре кварталов от ее дома. Двадцать четыре года отдала она предприятию, которое постоянно меняло названия, хозяев и уставной капитал. Люди приходили, уходили сами или их увольняли. Штат то раздували до неимоверного количественного состава, то оптимизировали до абсурдных состояний. Менялись директора, их замы, главные бухгалтеры. А Елизавета Владимировна оставалась. Ее положение на заводе было прочным и незыблемым, ее можно было сравнить с памятником перед заводской проходной, с которым не справилось время, дожди, морозы и солнце. Памятник старел, камень темнел, за четверть века время окрасило его из светло-серого в грязно-цементный. Но ни единого скола либо щербинки на нем не было.

— Да… Раньше умели делать… — без конца восторгалась Елизавета Владимировна, обметая памятник без особой нужды веником. — Не то что сейчас…

Она благополучно доработала до пенсии, обнаружила, что размер ее плачевен, и решила еще поработать. А куда ей время девать? Собаку выгуливать по утрам и вечерам? Так не было у нее собаки! И вообще никого не было. Одна она прожила всю свою жизнь.

Она осталась. Денежек стало побольше. Она даже начала потихоньку откладывать. Как вдруг нагрянула беда!

Эта беда поначалу ей и бедой-то не показалась. Миловидный молодой генеральный директор, вежливо здоровающийся с ней каждое утро. Аккуратно вытирающий ноги о ее громадных размеров тряпку, сложенную вчетверо у входа в контору. Он осторожно улыбался ей, кивал при встрече и при прощании. А потом вдруг взял и выгнал. И объяснил это тем, что, какой бы чистюлей Елизавета Владимировна ни была, раз она не желает осваивать новые автоматизированные приспособления для уборки, ей с ее старомодной шваброй и тряпкой не место на современном предприятии. И объяснил не сам, не ей лично, а через начальника отдела кадров, или как он там у них теперь назывался? Начальник отдела по управлению трудовыми ресурсами. Она теперь и человеком быть перестала, вот как! Она трудовой ресурс, в котором и надобность теперь отпала, вот как!

Елизавета Владимировна Гришина проплакала в подушку две недели. С соседями своей бедой не делилась. Не любили они ее, считали вредной и заносчивой. Подругами не обзавелась. Потому и осталась один на один со своей печалью и крохотной пенсией. Две недели проплакала, потом еще две приводила квартиру в порядок, часами смотрела телевизор, а еще через две недели у нее неожиданно обнаружилось множество болячек. Как она раньше их не замечала, трудно представить! Но внезапно заболели ноги, руки, позвоночник. Стало слабым сердце, и начала подводить печень.

— Не жалели вы себя, Елизавета Владимировна, вот и результат. Придется лечь в стационар…

И она ложилась. Безропотно и с удовольствием. То в одном отделении полежит, то в другом. Двадцать один день бесплатная койка, душ, еда. Какой-никакой, но уход. Если кому-то из докторов ее желание проводить время в стационаре казалось странным, Елизавета Владимировна тут же резко меняла себе симптоматику. Находила более сговорчивых эскулапов и, осторожно сунув в карман белоснежного халатика пятьсот рублей или чуть больше, благополучно отправлялась на больничную койку.

Так прошло почти два года. Пока однажды в одном из отделений не уволилась последняя санитарка и ей не предложили остаться у них насовсем. То есть начать работать.

— Вы наших харчей, милочка, столько за эти два года съели, что за так должны работать! — рявкнула на нее сестра-хозяйка, когда Елизавета Владимировна попыталась пожаловаться ей на крохотную зарплату. — Опять же, любят вас больные, Лизавета, угощают…

Что да, то да, больные ее любили. Жалели. И часто, а если быть точной, то почти каждый день она уходила домой с дежурства не с пустыми руками. То денежку кто в карман халатика сунет, как она, бывало, за судно, которое сразу вынесла. То коробку конфет, то шоколадку, то яблок с апельсинами. Не бедствовала она, одним словом. Перестала бедствовать, точнее. И даже частенько втихаря жалела, что отдала родному предприятию четверть века вместо того, чтобы работать тут, в больничке. И сытно, и людям опять же от нее польза.

Люди попадались всякие разные. И добрые, и злые, и щедрые, и жадные, и отзывчивые, и равнодушные. Но случалось, что натыкалась она и на таких, которых осторожно называла про себя извергами. Это просто не люди были, а гады какие-то. И все им не так. И судно не так подала, и швабру не там оставила, и дверью громко стукнула. И вот выписываются, да, продуктов из тумбочки выгребут страсть сколько. И вот вместо того, чтобы ей отдать или еще кому одинокому оставить, возьмут и выбросят все. Она даже ахнула однажды, обнаружив целый килограмм мандаринов в женском туалете в мусорной корзине.

— Не люди, изверги! — шептала она, перемывая мандарины под струей горячей воды. — Разве же можно такому-то добру пропадать…