Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

Написал ее Шелгунов после того, как побывал во многих избах калужских бедняков. «Вот изба на одной из окраин, муж, жена и двое детей, - приводил он пример. Жена - молодая женщина со светлыми, веселыми серыми глазами и с таким сияющим лицом, точно она живет в собственном каменном доме. «Ну, а дети у вас здоровы?» - спросил я довольную. «Как хрящики! Едят редичку, капустку это наше дело»,- сказала она... Пришел муж, оказавшийся трубочистом. «Много ли заработал?» - спросила его жена. «Десять копеек»,- ответил он. Кажется, отчего бы людям быть довольными? Мне случалось видеть довольных еще и в худшей обстановке. Но не думайте, что это действительное довольство. Это та безнадежная тупость, которая именно и составляет все зло русской бедности». Да, зло, потому что, пока в таких вот бедняках не пробудится чувство протеста против условий нищего существования, революция не разгорится и условия не переменятся. Сказать это прямо, без обиняков, на печатных страницах возможности не было, и Шелгунов продолжал приводить примеры: «Вот изба, точно куча дров. Воздух в ней так сыр и отравлен, что человек непривычный и со здоровыми легкими не может пробыть в ней и пяти минут. А между тем по лицам обитателей этой кучи вы никак не угадаете, что это безысходная, живущая впроголодь голь». Посетил он еще калужскую рогожную фабрику на углу Ивановской и Тележной улиц. И как только люди могли жить тут! В помещении развешаны сырые мочала, вентиляции нет, а рогожникам с семьями приходится жить тут же по десять месяцев в году, питаются они хлебом, картошкой и свеклой, ночью спят всего по три часа. За сотню изготовленных рогож рабочий получает два рубля, а купец на перепродаже той же сотни рогож наживает пять рублей, - и никто не протестует...

Когда же люди избавятся от апатичной покорности судьбе?

Вопрос о причинах угнетающей бедности тех, кто в поте лица трудится, волновал Шелгунова издавна. Он об этом впервые написал девять лет назад - тогда, в статье для журнала «Современник», он пересказал содержание неизвестной российскому читателю книги Энгельса «Положение рабочего класса в Англии». «Один из лучших и благороднейших немцев» (так отозвался об Энгельсе Шелгунов) в книге своей приходил к естественному выводу о необходимости борьбы рабочих за свои человеческие права. С этим выводом Шелгунов был согласен, безусловно, уже тогда, и нынешний пример калужских рогожников лишний раз убеждал его, что единственный выход из положения - в борьбе против существующих условий. Но прежде еще должно прийти широкое осознание необходимости борьбы. Это не приходит быстро. Вот он рассказал на страницах газеты о бедственном положении рогожников, а ведь они, конечно, газет не читают, его статья до них не дошла и поэтому не могла пробудить в них чувство протеста. И, наверное, долго еще они будут бедствовать по-прежнему...

Что же, бросить перо, махнуть на все рукой? Нет, никоим образом! И в очередном «Внутреннем обозрении» для журнала «Дело» он подчеркнул что журналист «черпает себе энергию на дальнейший труд не в очевидности успеха, а лишь в твердом убеждении, что прогрессивная мысль никогда не умирает и полезное слово никогда не пропадает даром».

У Людмилы Петровны в Петербурге родилась дочь. С Вольским она рассталась. Узнав об этом, Николай Васильевич понял, что новорожденную дочь ему придется принять на себя так же, как он принял на себя сыновей. Никуда не денешься. Прежде его обязывало обещание, данное Михайлову, позднее прибавилась глубокая привязанность к маленькому Коле... Ради Коли он уже все готов был терпеть.

Дочку Людмила Петровна назвала тоже Людмилой. В Петербурге ей трудно было жить одной с двумя детьми (Колю она привычно оставляла Николаю Васильевичу), и в начале 1871 года она приехала в Калугу. Ее, кажется, ничто не смущало. Мишу она прилезла с собой, а дочку оставила у бабушки Евгении Егоровны.

В Калуге Шелгуновы стили жить и одном доме, как бы одной семьей, Людмила Петровна ради заработка принялась давать уроки музыки - учила игре на фортепьяно. Научила играть и Мишу. У Коли же не оказалось музыкальных способностей.

Николай Васильевич с постоянным беспокойством ждал писем из Петербурга: для российской печати год был особенно трудный. Издание газеты «Неделя», явно раздражавшей власть имущих, в апреле было приостановлено на шесть месяцев. За что? За «настойчивость… в принятом ею вредном направлении». Так было объявлено официально.

В сентябре Благосветлов из Петербурга писал: «Ужасный месяц для «Дела»; я буквально шестую ночь не сплю; посылаю одну рукопись за другой в типографию, и всё запрещают... Когда выйдет девятая книжка, не знаю; какой она будет? Дохлой!» А в следующем письме горячо убеждал не столько Шелгунова, сколько самого себя: «Мы нужны еще, и пусть хоть один останется цел и бодр в нашем разбитом стане, то и тогда великая победа будет выиграна, а выиграть ее надо, иначе весь порох и пули потрачены даром...»