Закон забвения

Его терзал голос Уилла: «Упрямый старик, да ты привел нас обоих к погибели!»

Пришел февраль, повернуло на тепло. Однажды рано утром, сидя у очага, Нед услышал голоса во дворе под окном. Используя кочергу вместо трости, он оперся обеими руками на ручку, чтобы подняться на ноги. На улице был погожий день, прямо-таки весенний, щебетали птицы, на крыше таял последний снег, струйки стекали с крыши и с журчанием сбегали в протекающий за оградой ручей. День, исполненный обещания. Диксвелл стоял в своем толстом плаще и в сапогах, у ног сумка. Рядом стояли Рассел в одежде для долгой прогулки, а также Уилл в старой армейской куртке. Голоса их звучали неразборчиво. Он услышал свое имя и заметил, что все посмотрели на его окно.

Уолли стремительно отдернул голову, чтобы его не заметили, и от резкого движения что-то екнуло у него внутри. Сердце забилось сильно и часто. Боль сдавила грудь и руки, сжимая словно железный обруч. Неужели Уилл и вправду уйдет, даже не попрощавшись? Нед тяжело привалился к стене. Голова поникла. Он слышал, как хлопнула дверь, как поднялся и опустился засов на воротах, а потом из звуков остались только пение птиц, стук капели и биение сердца. Он не мог пошевелиться – чувствовал, что если попытается, то рухнет.

Постепенно боль начала стихать, и до него донесся топот шагов с лестницы. Он поднял голову.

– Уилл? – Опираясь на кочергу, Нед проковылял через комнату и открыл дверь. На площадке стоял Уилл. – Ты не ушел?

Зять не мог заставить себя посмотреть на него.

– Ты прав. – Он коротко тряхнул головой. – Я пойман в ловушку. Навеки. С тобой.

Кромвель впал в ярость из-за Парламента, который и не Парламент вовсе, а жалкое охвостье, оставшееся после исключения тех, кто отказался голосовать за предание короля суду. Это сборище болтает и болтает и ничего не делает. Кромвель повторяет раз за разом: «Разве ради этого мы вели войну?»

Апрельским утром 1653 года Кромвелю, который в простой черной одежде и чулках из серой шерсти беспокойно расхаживает по одной из приемных зал Кокпита, сообщают, что Парламент продвигает билль о признании своих полномочий бессрочными. Он останавливается, окаменев. Потом подзывает шесть шеренг мушкетеров из собственного полка и с Недом и Уиллом на буксире, не удосужившись даже переодеться, устремляется по Кинг-стрит к Вестминстеру и врывается в Палату общин. Он сидит, насупленный, с четверть часа, затем вскакивает и начинает расхаживать взад-вперед по проходу как сумасшедший, шаркая ногами в кожаных домашних туфлях, и указывает то на одного парламентария, то на другого, называя их распутниками, пьяницами, безбожными трусами, бесчестными пройдохами.

– Эти выражения вам, наверное, кажутся непарламентскими? Признаюсь, это так, и других вы от меня не дождетесь. Довольно вы назаседались. Я положу конец вашему словоблудию. Вы не Парламент. Вы не Парламент, говорю я вам. Я положу конец вашему сидению.

Он кричит:

– Пусть войдут!

Нед, стоящий у дверей, отходит в сторону, освобождая дорогу мушкетерам, которые вваливаются в палату. Оливер указывает на спикера: «Взять его!»

Когда спикера Лентхэлла стаскивают с сиденья, умеренный Генри Вэйн кричит:

– Это нечестно! Это против морали и общих устоев!

Кромвель поворачивается к нему:

– О, сэр Генри Вэйн, сэр Генри Вэйн. Господи, избавь меня от сэра Генри Вэйна!

Оливер хватает жезл, лежащий на столе перед креслом спикера.

– Что нам делать с этой погремушкой? – Он бросает жезл Уиллу. – Вот, унеси ее прочь.

Когда палата пустеет, он запирает дверь, кладет ключ в карман, шествует по Кинг-стрит обратно в Кокпит, где его ждут армейские командиры, и бросает ключ перед ошарашенными офицерами.

– Когда я шел туда, то не собирался делать этого. Но дух Божий настолько овладел мной, что заглушил глас плоти и крови.

И дело сделано. Оливер становится лорд-протектором, переезжает во дворец Уайтхолл, называется с тех пор «его высочеством», разъезжает в карете, запряженной шестернею, с десятью лакеями, во время появлений на публике восседает на троне, становится военным диктатором Англии – ее королем по сути, только не по имени.