Закон забвения

Даунинг подошел, встал рядом и положил руку на плечо Нэйлера. У посла было мясистое лицо и объемистое брюшко, от одежды исходил запах жареной баранины. Нэйлеру пришлось сделать над собой усилие, чтобы не скривиться. Пару минут спустя в окне на верхней лестничной площадке появилась свеча.

– Это сигнал, – сказал Даунинг. – Пойду предупрежу солдат.

Он уже повернулся, чтобы уйти.

– Подождите, – окликнул его Нэйлер, подстраивая фокус на трубе. – Тут третий.

По указанию Нэйлера Кикке расширил список приглашенных, включив в него живущего в окрестностях Амстердама Майлза Корбета. Кикке спросил у него, не хочет ли он повидаться с товарищами. И, судя по всему, Корбет пришел, как того и ожидал Нэйлер, – не смог больше выносить тяжести одиночества. Его согбенная фигура появилась с противоположного направления. Шел он медленно, как подобает человеку почти семидесяти лет. Дверь открылась, впуская его, и он тоже растворился во тьме.

– Пора? – спросил Даунинг.

Эта готовность предать бывших друзей и еще что-то неуловимое делали его общество невыносимым для Нэйлера.

– Пусть избавятся от плащей и пистолетов, сэр Джордж, и выпьют по стакану вина. Он как-никак станет для них последним.

Они выждали еще полчаса, потом спустились к собранным ими людям. Один из солдат держал мешок с ручными и ножными кандалами, другой – палку с прикрепленным на конце фонарем. Даунинг достал пистолет, Нэйлер сделал то же самое. Вместе они вывели отряд на пустынную улицу. Пока они шли по мостику через канал, Нэйлер ощутил в груди знакомое чувство радостного трепета.

По уговору Кикке оставил незапертой парадную дверь. Даунинг протолкался в первый ряд группы, идущей арестовать цареубийц. «Хочет пожать лавры, – подумал Нэйлер. – Наверняка черновик его донесения Кларендону уже готов». Даунинг обернулся и приложил к мясистым губам палец. Солдаты тихонько пробрались в холл. Из комнаты справа доносились голоса. Когда все собрались, Даунинг повернул ручку и распахнул дверь.

Цареубийцы сидели в обществе Кикке у пылающего огня, пили пиво и курили трубки. Выражение шока и ужаса на их лицах при появлении солдат и знакомой физиономии Даунинга надолго останется в памяти Нэйлера. Пожилой Корбет рухнул на пол в некоем подобии припадка. Его костлявое тело дергалось и выстукивало дробь по полированным доскам, словно марионетка, – даже надеть на него наручники удалось с трудом. Пять минут спустя все было кончено. Глядя им вслед, Нэйлер ощутил, что на некоторое время, хотя бы на эту ночь, получит передышку от невыносимой пытки при мысли, что ему так и не удалось проделать то же самое с Уолли и Гоффом.

Минуло несколько дней, прежде чем Нэйлер получил возможность допросить пленников.

Когда весть об их аресте распространилась, у тюрьмы собралась толпа местных сочувствующих. Суду представлена была петиция об их освобождении. Даунингу пришлось задействовать все свои силовые рычаги и сунуть несколько щедрых взяток, чтобы грамота об экстрадиции была подписана и заключенных передали под надзор Нэйлера. В два часа дня во вторник их под конвоем английских солдат провели по пустынным улицам, посадили в шлюпку и доставили на стоящий в Роттердаме корабль «Арап», где заковали в железо и поместили в трюме в отдельных каютах. На следующее утро корабль поднял якорь, и Нэйлер спустился под палубу, чтобы проинспектировать добычу.

Меньше всего его заботил Майлз Корбет: верткий адвокат, член комитетов, он не сражался на полях Гражданской войны и провел бо́льшую часть правления Кромвеля чиновником правительства в Ирландии. Законник утверждал, что не встречался с Уолли или Гоффом, если не считать заседания в Вестминстер-холле во время суда над королем и позднее в Расписной палате при подписании смертного приговора. Нэйлер склонен был ему верить.

С Баркстедом и Оки дело обстояло иначе.

Как лейтенант Тауэра, Баркстед снискал печальную известность за свои жестокость и алчность, а в качестве заместителя мэра Лондона насаждал суровые пуританские порядки. Он разрушил театр «Глобус», задержал во время облавы сотни проституток, многие из которых отправлены были потом в Америку, снес все майские шесты, закрыл «Медвежий сад»[26] в Бэнксайде и запретил традиционные увеселения во вторник на Масленице. Солдаты про все это знали и потому обошлись с ним грубо: лицо у него распухло от побоев, а нос, видимо, был сломан.