Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов

В том же письме Тютчев упоминает эпизод, теперь, после смерти Денисьевой, вызывавший у него острое чувство вины: «Я помню, раз как-то <...> она заговорила о желании своем, чтобы я серьезно занялся вторичным изданием моих стихов, и так мило, с такою любовью созналась, что так отрадно было бы для нее, если бы во главе этого издания стояло ее имя — не имя, которого она не любила, — но она. И что же — поверите ли вы этому? — вместо благодарности, вместо любви и обожания, я, не знаю почему, выказал ей какое-то несогласие, нерасположение, — мне как-то показалось, что с ее стороны подобное требование не совсем великодушно, что, зная, до какой степени я весь ее (“ты мой собственный”, как она говаривала), ей нечего, незачем было желать еще других печатных заявлений, которыми могли бы огорчиться или оскорбиться другие личности. — За этим последовала одна из тех сцен, слишком вам известных, которые все более и более подтачивали ее жизнь и довели нас — ее до Волкова поля, а меня — до чего-то такого, чему и имени нет ни на каком человеческом языке... О, как она была права в своих самых крайних требованиях, как она верно предчувствовала, что должно было неизбежно случиться при моем тупом непонимании того, что составляло жизненное для нее условие! — Сколько раз говорила она мне, что придет для меня время страшного, беспощадного, неумолимо-отчаянного раскаяния, но что будет поздно. — Я слушал — и не понимал. Я, вероятно, полагал, что так, как ее любовь была беспредельна, так и жизненные силы ее неистощимы — и так пошло, так подло — на все ее вопли и стоны — отвечал ей этою гнусною фразой: “Ты хочешь невозможного...”»[233].

Описанную сцену очень легко представить с обеих позиций. С одной стороны, отчаянная попытка воплотиться, легализоваться хотя бы в виде посвящения остаться навсегда рядом со своим возлюбленным, с тем человеком, к ногам которого бросила свою жизнь, с другой — упорное нежелание расширять границы отведенного для любовницы пространства, опасение за семейное благополучие и собственное спокойствие, жесткое требование не выходить за рамки, видимо, заключенного с самого начала договора. Однако те отношения, которые соединяли их в самом начале, и те, что установились после рождения дочери и длились на протяжении четырнадцати лет, — очень различны и по интенсивности переживаемых чувств, и по степени личной ответственности каждого.

Надо признать правоту биографа Тютчева, который утверждал, что по своему складу Тютчев не был однолюбом: «...Натура Федора Ивановича была именно такова, что он мог искренно и глубоко любить, со всем жаром своего поэтического сердца, и не только одну женщину после другой, но даже одновременно»[234]. В свое время он, женатый на Эмилии Ботмер и искренне привязанный к ней, тем не менее был уже страстно влюблен в Эрнестину Пфефель, которая впоследствии стала его второй женой. Сходным образом роли распределились и теперь: любя и оберегая Эрнестину Федоровну, Тютчев не мог жить без Денисьевой и ее любви. В этом не было ни капли лицемерия, он не обманывал свою возлюбленную, он просто ставил ее перед фактом, который невозможно было не учитывать. «...Это вносило в его отношения к обеим женщинам мучительную раздвоенность. Поэт сознавал себя виновным перед каждой из них за то, что не мог отвечать им той же полнотой и безраздельностью чувства, с какими они относились к нему»[235], — пишет К. В. Пигарев. Следы мучительной раздвоенности встречаются в поэзии Тютчева. В 1851 году, как раз в разгар романа с Денисьевой, он адресует жене нежное признание:

Не знаю я, коснется ль благодать
Моей души болезненно-греховной,
Удастся ль ей воскреснуть и восстать,
Пройдет ли обморок духовный?
Но если бы душа могла
Здесь, на земле, найти успокоенье,
Мне благодатью ты б была —
Ты, ты, мое земное провиденье!..

Конечно, о каком двуличии может идти речь? Эти ощущения высказаны не в письме, не в частном разговоре, а в стихах, в которых правда столь же необязательна, как невозможна намеренная ложь. Не двуличие — именно раздвоенность определяла мироощущение Тютчева. Каково же было жить рядом с ним двум незаурядным женщинам, безраздельно его любившим?